Ян Ленчо - Соло для оркестра

На развод она подала по весне, время шло, лес пестрел шишками и грибами, желтели лисички и багровели сыроежки, когда Анка сказала себе: вот я и влипла, только этого мне не хватало, всякую осторожность потеряла от любви. Наконец отважилась признаться Феро. Долго стояла, подпирая дверной косяк, глядя на насвистывающего Феро, насвистывает себе что-то, как беззаботный мальчишка, но сейчас от ее слов эту его беззаботность как рукой снимет. Надо поговорить, чуть раздраженным и срывающимся голосом выдавила она из себя; дело нешуточное, а он знай себе посвистывает. Анка оттолкнулась от косяка, вдруг почувствовав и решимость, и стыд, ее вина, хотя в такой вине всегда замешаны двое, виновата, да еще и влюблена…

На другой день Феро не пришел, а когда объявился, то это был уже не Феро, сидел, прикуривая одну сигарету от другой, она выставила ради него на стол можжевеловку, из спиртного он предпочитал ее, но сейчас и можжевеловка ему не по вкусу, отхлебывает прямо из горлышка, пить не хочется, но он пьет, молчит, весь поник, тянет его уйти, Анка насквозь его видит, так что ты об этом думаешь, спрашивает его несмело, а ничего, вскидывается Феро, за меня думают мои родичи, только совсем не то, чего б тебе хотелось, можешь не сомневаться!

При чем тут твои родичи? — только и успела спросить Анка, ответа уже не дождалась, Феро как ветром сдуло.

Потом заявилась к ней его мать, получай по заслугам, с горькой усмешкой сказала себе Анка, уже выпроваживая старуху за дверь. Она-де их сына окрутила, стыда у нее нет, вокруг невест хоть отбавляй, так нет же, заарканила его замужняя, с двумя-то детьми, и что ж это делается на белом свете, срамотища, да и только. И не надейся, не возьмет тебя Феро, заявила старая Дубайка в один из дней, заполненных ожиданием, Анка тогда еще надеялась, что он вернется и скажет: оставим все как было, она изболелась вся от этого ожидания, казнилась, что позволяет так легко от себя отделаться, ждет — и только, а он так и не показался, зато пришла старуха, уселась в кухне под окном, поудобнее устроилась на лавке, навалилась всем телом и локтями на дубовый стол. Анка сидела напротив и видела, как просвечивают у ней уши, дурнота подступала к горлу, лицо и язык одеревенели, старуха выговорилась и ушла, не дождавшись от нее ни словечка, ушла, озадаченная и струхнувшая, другая на месте Анки не упустила бы случая по крайности хоть душу на ней отвести, и что этот дурачок в такой нашел, на что польстился, простофиля мой? Ушла, да и вернулась, дважды, растревоженная, возвращалась и садилась на лавку под окном, почем зря честила сына, раз уж сразу признался в отцовстве, кто его знает, что выкинет дальше и как все это со временем обернется.

По третьему разу старуха уже с порога заявила Анке, сидевшей истуканом: вот тебе последнее мое слово — не хочу брать грех на душу, так и быть, пришлю его сюда, может, все останется у вас как о ту пору, когда ты еще над ним власть имела, я, чтоб ты знала, не желаю зла ни тебе, ни дитяти.

Феро объявился в тот же вечер, но ей было худо как никогда, всю выворачивало наизнанку, вот бы заодно и душу вытряхнуло, думалось ей, хоть бы покой наступил, Феро напугался, как заяц, носил ей воду стакан за стаканом, беспомощно чертыхался, наконец посадил к себе на колени, убаюкивая, прижал к себе, потом вдруг заявил: давай бросим все и уедем в Прагу. При чем тут Прага, недоумевала она, ведь Феро зоотехник, а она по молочному делу, что им делать в Праге? Бросить почти готовый дом, а дети, двое на руках да третий на подхвате? Что ты, Феро! Не сразу до нее дошло, что на селе ему глаза исколят разведенной женой, будет он стыдиться ее, а как дошло, тотчас охватило отвращение к самой себе, а заодно и к Феро, хорошо, сказала она, можешь ехать в свою Прагу, только без меня. В Феро взыграло мужское самолюбие. Ты еще пожалеешь об этом, еще как пожалеешь, но Анка не жалела, вот и конец любви, говорила она себе, да еще и удивлялась, что называла это любовью.

Когда их с Миланом разводили, женщина-судья пыталась их помирить, ведь у вас, убеждала она, скоро будет ребенок. Милан в ответ загоготал, а Анка бледнела и краснела.

Через полтора месяца у нее родился третий сын, а пока она лежала в больнице, Милан въехал в дом, заявив, что имеет полное право, занял полдома и устроился в МТС, ему пошли навстречу как человеку в беде, ведь нет большей беды, чем беспутная жена. Он встретил ее пьяной бранью, вел себя как хозяин, а мать ее долго и слышать о ней не хотела, потом-таки пришла, жаль детей, сказала. Так они и жили год за годом, незаметно вырос старший сын, но к родительскому дому привязан не был и уехал учиться в Братиславу, жил в общежитии, домой наведывался не часто, так что, мама, заявил однажды, давай не будем выяснять отношения, замнем для ясности, такой он был, ее первенец, в чем-то походил на Милана, зато младшенький очень ее любил; отца он не знал, Феро жил в Праге, на пятом году женился, с сыном за все это время виделся лишь однажды, в парке у карусели, сразу размяк, ну уж нет, сказала Анка, оставь ребенка в покое, что было, забыть не могу. Да и как тут забыть, Бета и та напоминает, нет у них с учителем детей, а все ж не упустит случая позадирать перед Анкой нос, случись на работе какой недочет, к которому была бы причастна и Анка, сам господь бог не спас бы ее. Про Бету шептались, что тем, кто вхож в ее райские кущи, все сходит с рук, и кое-что в тех кущах происходит тайком от учителя, но в открытую об этом никто и пикнуть не смел, а вот мне, думалось Анке, так и суждено прожить с клеймом, и не снимет его с меня ни работа, ни квалификация.

Считай, десять годов прожили они с бывшим мужем под одной крышей до того дня, как Камил подвез ее к дому, а она зазвала его на ужин…

— Мама, угадай, что я рисую?

— Не знаю, — в который раз терпеливо отвечает она.

Малыш рисовал, расположившись со своими красками по всей кухонной лавке и столу, все удивлялся — как это ты, мама, не можешь угадать, снова и снова требовал внимания к своему художеству.

— Не знаю, не знаю, — повторяла ушедшая в свои мысли Анка, замешивая кислое тесто.

Мальчик, размахивая зажатым в руке красным карандашом, ликовал:

— Сдаешься, мама? Раз не угадала, сдавайся! Сдавайся!

На это его «сдавайся» она словно проснулась, сердце вздрогнуло, вдруг заколотилось, а ведь нет у нее прав на будущее, от будущего она должна отказаться, остаться при настоящем, оставить все как есть, только это, и ничего больше.

Она заставила себя рассмеяться, так надо, ради ребенка надо быть веселой:

— Ничего не поделаешь, сдаюсь!

Сдаюсь, хворенький ты мой цыпленочек. Перед ней все вдруг как молнией высветило: только так и не иначе, больше никакой любви, никаких надежд, приговорить себя к настоящему, к тому, что есть, жить как жила, с наболевшим, мертвым своим сердцем, а с надеждами на будущее покончить раз и навсегда. И сделать это надо сейчас, сию минуту, стоит только заколебаться, и она уже с собой не совладает, пойдет на попятную, отыщет всякие отговорки, лазейки, оправдания, а их так легко найти, стоит лишь сказать себе: разве нет у меня права хоть на крупицу счастья? Есть, но смотря какой ценой. Если за счет другого, то это уже не счастье.