Ян Ленчо - Соло для оркестра

— Где ты, мама, слышишь? Где ты? — послышался голос дочери. — Лацко, отнеси им пиво, раз им хочется, — бросила Зузка сыну, шедшему вслед за ней. — Мама, ты тут, что с тобой? — снова обратилась она к матери.

— Голова разболелась…

— Выйди на воздух, пройдет… Теперь тебя некому отвезти домой, все напились…

— Да и не надо.

— Хочешь, пойди ляг наверху. В маленькой комнате никто не спит, — предложила дочь.

— Может, пойду, только еще посижу, — ответила мать.

— Посиди во дворе, на воздухе.

— Тут воздуха тоже достаточно, — показала мать на открытое окно.

— Где ветчина, в холодильнике? Возьму-ка ее, — сказала Зузана и ушла.

Через минуту после ее ухода в кухню вошел Лацо. Молча сел в другой угол.

— Ты что, внучек? Тебе грустно?

Он не ответил.

— Тебе сегодня положено быть веселым…

Внук снова промолчал.

— Ведь все это в твою честь!

— В мою, — ухмыльнулся юноша.

— А как дела с институтом? — немного погодя спросила бабушка.

— Подали документы.

— Вот как… — бабушка задумалась. — Значит, на доктора решил учиться?

Лацо кивнул.

— И как думаешь, примут?

— Не знаю, — равнодушно ответил внук.

— Вот бы хорошо. — Она с любовью посмотрела на Лацко.

— Гм, — хмыкнул он.

— Дай бог, чтоб тебя приняли, — тихим голосом сказала бабушка. — Что-то плохо себя чувствую, не знаю, что это со мной… Лучше бы мне дома быть. Да как теперь отсюда выберешься? Все напились… О-хо-хо, пойду, пожалуй, лягу наверху.

— Напились! Это точно, — согласился внук.

Помолчали.

— Послушай, бабушка! Давай улизнем, — предложил вдруг Лацо.

— Как это?

— Дойдем до шоссе, всего пять минут. На автобусную остановку. Пойдем! В девять есть автобус в город, еще успеем… Пошли, а?

— Ты серьезно? — оживилась она.

— Бери свои вещи.

— Надо проститься, а то неприлично…

— Да ты знаешь, что тогда будет? — Внук посмотрел на нее с упреком. — Застрянем тут…

— Они встревожатся… — колебалась еще бабушка.

— А я напишу им, оставлю записку на столе, — решил Лацо и эту проблему. — Нет, не тут, надо через гараж. — Он потянул бабушку к заднему выходу.

Незамеченными они выскользнули из дому, прошли через «опасную» зону. Скрывшись за кустами акации, зашагали смелее.

Вниз по реке плыло освещенное пассажирское судно, на речной глади мерцало множество огоньков. На палубе оркестр играл танго. Как в старые времена…

Перевод со словацкого Н. Аросьевой.

После профессорского обхода она поднялась с койки и вышла в затихший коридор — прогуляться. В последнюю неделю она прогуливалась регулярно до и после мертвого часа, так что «маршрут» свой изучила вдоль и поперек. Мимо маленькой, но уютной столовой, где ходячим подавали завтрак, обед, чай, или полдник, и ужин, большей частью холодный, — плавленый сыр, колбаса, ветчина, два рогалика, масло, — мимо трех дверей, на которые она не отваживалась взглянуть, потому что пугалась вида всех этих поблескивающих аппаратов, пугалась возможности услышать стон или крик и, едва впереди показывалась сестра с дребезжащей каталкой или спешил к дверям ассистент, робко пряталась за ближайшим поворотом коридора, чтобы с ними не встретиться.

Только спокойствие, никаких сильных чувств, сердце надо щадить, пани Поханьска…

Сколько раз она слышала это предупреждение?

Впервые — десять лет назад, когда отмечали ее пятидесятилетие. Она тогда вернулась поздно — шел годовой отчет, — в рабочее время приходили с поздравлениями сослуживцы и товарищи из завкома, она получила букет красных гвоздик и большую коробку конфет. Потерянное время пришлось наверстывать, когда рабочий день уже кончился, а дома некогда было даже присесть: готовила, сервировала праздничный ужин на четверых… ведь обещал прийти ее сын Йоска. Со своей женой.

Кто знает, что тогда больше всего подействовало ей на сердце — весь суматошный день или сын, Йоска… Она, правда, не надеялась, что он придет. Она вообще смирилась с тем, что больше его не увидит. Получив аттестат зрелости, он не отправил документов в вуз, а объявил, что пойдет в грузчики. Развозить фрукты и овощи. Стоит сидеть за книжками еще пять лет, чтобы начать наконец зарабатывать? Он хочет иметь деньги сейчас. Ее муж, Вацлав, хлопнул тогда дверью, и с той поры Йоска как бы перестал для него существовать.

Но для нее он не переставал существовать. Ни на минуту. В мыслях она, как прежде, была с сыном и, хотя не имела от него никаких известий — не знала даже, у кого и где он проживает, — ясно видела, как он встает, невыспавшийся, еще затемно и ни свет ни заря едет в город на трехтонке, груженной капустой, кольраби, лимонами, яблоками…

Незадолго до ее пятидесятилетия он прислал сообщение о своей женитьбе.

Взглянув на штемпель, она поняла, что свадьба была за четыре дня до того, как оповещение отправили. Показать открытку Вацлаву она не решилась, но, когда поздно вечером накануне знаменательной даты зазвонил телефон и Йоска странным, каким-то притихшим голосом робко пожелал ей всего самого хорошего, пригласила его к ним вместе с женой.

Повесив трубку, она достала Йоскину открытку и положила перед Вацлавом на стол. Он нерешительным жестом, как имел обыкновение, снял очки — тогда он еще продолжал работать в корректорской, в газете, — и тыльной стороной ладони смахнул открытку на пол:

— Нечего ему тут делать.

— Даже в мой день рождения?

— А в прошлые годы он о нем хоть раз вспомнил?

— Так то пятидесятилетие, Вацлав… — сказала она.

И тихо добавила:

— Я ему простила… И мне хочется в такой день хоть немножечко радости…

Жена Йоски оказалась старше его, и первые мгновения встречи просто невозможно было вынести — такое воцарилось тягостное и унылое молчание… Но она сразу же сделала то, что сочла тогда единственно правильным: поцеловала Мартину, поцеловала Йоску, улыбнулась, хотя сквозь слезы видела лишь два расплывчатых пятна вместо их лиц… А когда Вацлав тоже подал руку сыну и невестке и все сели за стол, счастью ее, казалось, не было предела. И это было больше, чем сумело выдержать ее больное сердце.

Из того, что произошло потом в тот вечер, она помнила лишь сирену «скорой помощи»; небритый доктор сделал ей инъекцию еще в машине и дал кислород, но, несмотря на это, она потеряла сознание и очнулась уже в отделении интенсивной терапии.

Прогулявшись, она вернулась к себе.

Мужчина средних лет, опередив ее, открыл дверь палаты. Из коридора видно было, как он сел на стул у второй койки и, заставив себя улыбнуться, что-то сказал. Она знала, к кому он обращается. В ее палате лежала семнадцатилетняя Кларушка с врожденным пороком. В прошлом году она вместе с ребятами из школы поехала на Праховские скалы и попыталась спуститься с одного из самых доступных склонов. Зачем! Разве не знала, какое у нее сердце? А, видите ли, чтобы остальные не считали ее кисейной барышней. На высоте примерно метров в двадцать крюк расшатался, не помогла и страхующая веревка, и альпинистка сорвалась. Двойной перелом правой ноги, перелом нескольких ребер и сотрясение мозга. Лежа на земле, услышала она, как прибывший из Йичина доктор сказал: «Хорошо, если две недели протянет». Она протянула две недели, протянула и год. Хотя за целый год ни разу не поднялась с койки — добавились разные осложнения, не говоря уж о врожденном пороке. Кларушка стала как тень — прозрачное личико, прозрачные руки, но не погасшие глаза светились надеждой. И учиться не бросила. Один год оставался до аттестата зрелости. В отделении ее навещал отец, носил учебники и книги, и регулярно приходили две учительницы, распределяли ей задания на месяц.