Ян Ленчо - Соло для оркестра

Случалось, лежа в палате возле Кларушки и вспоминая разные неурядицы и неудачи своей жизни, она мельком взглядывала на соседку и ощущала вдруг что-то похожее на стыд. Что значило ее пошаливающее сердце в сравнении с муками, перенесенными этой молоденькой девушкой, жизнь которой только начиналась, но столько раз уже готова была оборваться? Сама она, если не считать сердечных неполадок, в сущности, была здорова, знала, что может встать и что, приехав из больницы, снова начнет хлопотать на кухне, готовить, гладить, приносить продукты, а если будет настроение, даже пойдет немного прогуляться с Вацлавом или сходит в кино.

Представив себе все это и посмотрев на Кларушку, она невольно радовалась, что еще полна жизненных сил. Это было эгоистично, она это понимала, но побороть себя не могла — отрадное сознание, что она может двигаться и не зависеть ежечасно от других, звучало в ней в эти минуты громче сострадания.

Когда ее выписали из больницы в первый раз, она, пробыв полгода дома, снова пошла работать. На прежнее место за канцелярским столом, с ежедневником, арифмометром и кипой бумаг. Еще шесть лет вставала спозаранку, чтоб приготовить мужу завтрак, наскоро прибрать в квартире и успеть на службу, пока однажды ночью не проснулась от острой щемящей боли в груди. Ей казалось, она задыхается, нельзя было произнести ни звука, но, к счастью, проснулся и Вацлав и услышал, как она хрипит.

Та ночь превратилась для нее в без малого тридцать ночей, когда различные аппараты бесстрастно регистрировали биение ее сердца. А те тридцать растянулись в почти триста, когда она могла только полеживать дома, борясь с усталостью и преодолевая отвращение к яркому свету и громким звукам.

Надо щадить себя, пани Поханьска. Особенно сердце. Поменьше эмоций…

Она стояла у окна и смотрела вниз, на улицу.

Июнь только начинался, деревья у тротуара обволокло молодой зеленью, крыши домов заливало солнце. Оглянувшись, она быстро распахнула раму и едва не отпрянула, так резко обдало ее волной свежего воздуха — она отвыкла от него за шесть недель пребывания в больнице. Да, здесь она была теперь по третьему звонку того, чему уже дала название: «Неотвратимость». Звонку, а не набату, как в оба предыдущих раза. Но все-таки ее оставили в стационаре.

В три часа пришел Вацлав. Принес банку сока и апельсины.

— На той неделе выпишут, — улыбнулась она и внимательно на него посмотрела (странно, они прожили вместе почти тридцать лет, виделись ежедневно, но она все еще не перестала открывать в нем что-то новое, такое, что до сих пор ускользало от ее внимания, как, скажем, эти две морщинки возле рта). — Что тебя огорчает?

— Ты. Твое больное сердце.

— Не волнуйся, пожалуйста. Все уж в порядке.

— Так говорят они?

— Они и я. Нет, правда. Я хорошо себя чувствую. Не дождусь, когда выпишут. А как ты?

— Никак, — сложил он руки на коленях, где штанины, вытянувшиеся от долгой носки, торчали пузырями. — Копаюсь в старых фотографиях, сортирую… Ты не поверишь, сколько я за эти годы наснимал!

Единственное, к чему он еще сохранил пристрастие после того, как в свое время вынужден был отказаться от рыбалки и когда вышел на пенсию. Единственное, что еще давало ему стимул жить… Вместо бесцельного шатания по квартире, сидения на лавочках с себе подобными или в пивных барах за кружками тепловатого пива перед глазами постоянно было что-то побуждающее к деятельности: задача рассортировать вороха снимков, уложенных в картонные коробки из-под ботинок. Число их возрастало с каждым годом, с каждой прогулкой по городу. Снимки первомайских торжеств разных лет, дня авиации, виды старинных пражских улочек, фонари на Кампе, играющие дети, деревья в цвету… А главное — лица. Сотни лиц. Молодые и старые. Украдкой пойманные объективом мгновения мечтательности, изумления, любовной ласки, задумчивости, смеха, слез…

— Вчера в одной редакции предложил несколько фотографий. Представь себе, три взяли, — улыбнулся он и, сняв очки, тыльной стороной руки протер глаза.

Она хотела спросить: «О Йоске ничего не слышно?» — но сдержалась. После того злополучного дня рождения десять лет назад, когда они в первый и последний раз собрались за столом все вместе, Йоска, правда, приходил еще, но уж один, без Мартины, и неизменно находил для этого отговорку или оправдание. Она радовалась, что он все-таки не забывает дорогу к ним или хотя бы к ней, но ни о чем его не спрашивала, лишь с легкой грустью отмечала про себя, что он всегда, будто нарочно, появляется, когда отца нет дома. Но и за это его не осуждала. Потом он начал появляться реже и наконец совсем пропал. В прошлом году пришла открытка из Ханоя, несколько строк: «Горячо поздравляю, я тут в долгосрочной командировке…»

— Знаешь, Квета, у меня для тебя… как бы сказать… сюрприз, что ли, — пересел Вацлав на стул возле койки и снова надел очки.

— Сюрприз? Какие у тебя еще могут быть сюрпризы?

— По-твоему, я ни на что уж не гожусь?

— Ну что ты, Вацлав… если бы не ты, меня теперь, наверно, и в живых-то не было, — сказала она, глядя прямо ему в глаза.

Он не отвел своих, он тоже смотрел ей в глаза, еще по-молодому красивые, зеленовато-карие, как осенний лист бука; они лучились таким теплом и лаской, что он нашел и стиснул ее руку, словно поблагодарить хотел за этот взгляд.

И опять ей хотелось спросить: «Есть что-нибудь от Йоски — это твой сюрприз?»

Но она промолчала, зная, что в этом случае Вацлав, конечно, принес бы письмо или открытку. Хотя он так и не простил сыну ни его ухода, ни этой его женитьбы украдкой.

В тот вечер, когда она показала Вацлаву запоздалое оповещение о свадьбе и они потом оба лежали в постелях, но не спали — так были взволнованы, — он сказал: «Такие вещи не прощают, Квета. Он даже не счел нужным пригласить нас. Я долго думал, почему он ушел. И тут я мог его понять. Когда мне было столько лет, сколько ему, я тоже не один раз пытался убежать из дому. Каждый парень, наверное, убегает из дому, хотя тем, от которых он убегает, понять его невозможно — ведь они-то считают, что дали ему все, что только было в их силах. А он, может, и убегает как раз потому, что у него было все. Все от других, ничего от себя. Допустим. Разобраться тут еще можно, хотя смириться с этим трудней. Стремление стать самостоятельным и сразу начать зарабатывать — вещь в наши дни весьма распространенная…» На это она ему в ту ночь сказала: «А почему ты тогда не простишь его?» Но он вместо ответа натянул на голову одеяло и больше уже о Йоске не говорил.

— Ты часом не купил ли мне на платье? Или чего-нибудь для кухни?

Он отрицательно помотал головой:

— Не выпытывай. Вечно все из меня вытянешь, а потом уже пропадет интерес.