Ян Ленчо - Соло для оркестра

— По крайней мере будешь больше дома.

— Соль?

Я сказал, что мне вкусно и так, без досола.

— Смена двенадцать часов, — сказала она. — По времени это одно и то же.

— А что ты там будешь делать?

— На кухне. Девочкой. Я уже ходила смотреть.

— Девочкой?

— Это значит помогать повару, — сказала она. — У нас всегда будет хорошая еда. Вечером ты придешь ко мне на работу, обождешь, пока я вымоюсь, а потом поешь чего-нибудь хорошего…

— Ты рада?

— А почему бы нет?

— А как же отец? Ведь он не хочет, чтобы ты где-нибудь работала?

— У него нет права возражать. Если бы он не рыпался, был бы сейчас дома, а теперь решаю я сама.

В понедельник после обеда к нам влетела Гронешка. С Гандой плохо. Наверно, умрет бедняжка, и где это я ее возил?

— Что ты наделал, Тадеаш, что ты там натворил, паршивец?

Она уже завизжала как пила, а еще ведь ничего не знала.

— Я возил ее по Карлину, — сказал я. — Ну и что?

Стало тихо, как в церкви. Я чувствовал себя паршиво, когда говорил эту ложь, но в ту минуту не испытывал стыда.

Гронешка сунула руку в сумку и извлекла купальник. Она трепала им у меня перед носом, будто шматком мяса, и таращила свои большие глаза, словно вот-вот испустит дух.

— А это что? — сказала она медленно. — Это что такое?

— Голубой купальник, — сказал я. — А почему вы спрашиваете?

Мама дала мне пощечину, и Гронешка тоже. А потом они лупили меня по щекам с такой силой, будто кто-то их нанял для этой работы. Они колотили меня изо всех сил, но я не проронил ни слезинки, и не будь там моя мама, я бы с Гронешкой сделал что-то страшное. Между затрещинами до меня вдруг дошло, как эта стерва могла обнаружить купальник. Гарик бросил его в урну. И это было неподалеку от дома Кайзераков. Значит, они! Мне не надо выуживать это из Гронешки, яснее ясного, это дело рук Кайзераков, и в нашем районе они были осуждены на вечный позор, потому что на такую подлость не пошел бы даже тип из камарильи Боублика, а уж они были викинги что надо.

Вечером я лежал в постели измордованный в буквальном смысле слова и думал, что однажды я дерну из этого дома и никогда больше в него не вернусь, что я дерну от своей мамочки, которая ходит прислуживать в чужие дома. О том, что она поступает на фабрику, я начисто забыл. Я завидовал Гарику, что его мать вкалывает у токарного станка и курит антрацит, что в школу она приходит в рабочем комбинезоне, пару раз съездит Гарику по морде за то, что он курил в сортире, и руки у нее воняют эмульсией. Она бы ни за что не позволила, чтобы Гарика лупцевала чужая баба, да еще и сама бы ей как следует врезала.

Через неделю мама сказала мне: «Пойди к Гронешам, Тадеаш. Что ты лежишь на диване как чурбан? Пошевелись немножко».

Но я не двигался. Нарочно. Когда же я начал шевелиться, так уж она из себя выходила, а я так потихонечку разворачиваюсь, будто ищу под диваном закатившуюся полушку. Я ее хорошо довел. Она орала как полоумная.

Ганда лежала в большой мягкой постели, по самый подбородок закрытая верблюжьим одеялом, лоб у нее блестел словно зеркало, изо рта текли слюни. Окна все закрыты, воздух как в оранжерее. Она резанула по мне взглядом больших синих глаз и облизнула губы. Я уже знал, что мне надо делать. Сунул руку под подушку, достал платок и вытер ей подбородок. Она прикрыла глаза и потной рукой ухватила меня за запястье.

— Больно было, Тадеаш?

Я молчал. Гронешова стояла за моей спиной. Я чувствовал ее дыхание. Оно пахло фиалками.

— Оставь нас наедине, — сказала Ганда. — Слышишь, мами?

— С этим типом я тебя одну не оставлю.

— Мами! Выйди, оставь нас!

Гронешка побоялась разволновать ее. Вышла.

— Прости меня, Тадеаш. Я этого не хотела… — Она всхлипнула. — Веришь, что я этого не хотела?

— Ага.

— Не сердишься на меня?

— Не.

— Скажи мне что-нибудь. Расскажи мне что-нибудь про него.

Я обалдел.

— Про кого?

— Про Гарика.

— А что мне про него рассказывать?

— Все.

Что можно о нем сказать? Я напрасно ломал голову. Что о нем скажешь? Почти что ничего. Или у нее бы волосы встали дыбом, расскажи я ей, что Гарик Кованда дома… но это я сказать ей не могу. Словами выражаться перед ней было невозможно.

— Я хотела бы его как-нибудь повидать, — сказала она. — Хоть разочек.

— Ты можешь его увидеть, когда душа пожелает.

— Но это надо быстро, потому что, знаешь, времени остается мало…

— Не пойму тебя.

— Ну да, мало остается времени, но только не будем говорить об этом, ладно?

— Как хочешь, — сказал я. — Когда ему прийти?

— Поскорей.

Она меня изрядно напугала. Речи ее мне не понравились, но Гронешке я ничего не сказал, а маме уж и подавно.

Я отправился на Бенцата, чтобы выполнить данное обещание. Меня распирало желание сделать остановку около Кайзераков, чтобы разбить им башки об стенку, но мне нельзя было задерживаться.

Я шпарил через мост, как если бы за мной по пятам гналась камарилья Боублика с заряженными не понарошку пушками и резиновыми дубинками. И у корта я не остановился, только слышал, как мальчишеский голос считает, и тупые удары теннисного мяча.

Богана я нашел на мысу. Он лежал на рваном полотенце и протирал очки. Увидя меня, он плюнул на очки и встал.

— Гарик тут?

— Загорает у киоска, — сказал он. — А ты чего такой встрепанный?

— Нет времени на длинные речи.

— У тебя видик, будто за тобой гонится Боублик, балда.

Я прямо по расстеленным одеялам направился к киоску, где продавали лимонад и сосиски, вымоченные в горячей воде, где вокруг вощеных стаканчиков всегда роились осы, а вечерами прибегали мыши, чтобы покормиться из урн. Кое-где меня одергивали окриками, чтобы я не наступал на одеяла.

Я нашел Гарика в шезлонге. Он сидел, вытянув ноги, курил и заглядывал в чужие карты. Как всегда, когда он был не с нами, кардиналами. И всегда он как-то сильно вырастал. Мне иногда думалось, что он нас стыдится, хотя с чего бы это, ведь мы были ему самые верные друзья, каких он мог бы себе найти на территории от Петрака до самых Чимицев.

Он заметил меня тут же. Изобразил улыбку, словно киноактер, и говорит мне: «Привет, нянька, а где твоя кукла?»

— Мне надо с тобой поговорить, Гарик.

— Ну, так в чем помеха? Давай выкладывай.

— Она хотела бы тебя увидеть, понимаешь, я потому и пришел.

— Нет, это обалдеть, — сказал он. — Как ее осенило?

— Меня не спрашивай; иди к ней, она сама тебе все скажет.

— Но ты же видишь, Шупи, что я занят. Садись лучше и выпей шипучки, а то ты какой-то взмокший. Ты что, бежал, что ли? Она тебя заставила шпарить эту спринтерскую дистанцию от вашего дома сюда? Ты смотришься ужасно измочаленно, из-за девчонки так лететь, что удар может хватить, во балда. Садись и не дури. Девчонки бывают чокнутые, это, как говорится, сэ ля ви, Шупи.