Ян Ленчо - Соло для оркестра

— Что с тобой? Почему ты как в воду опущенный? Чего тебе не хватает? Ну скажи, не терзайся, не держи на сердце!

А я не умел объяснить, что меня мучает, и злился еще больше. Ее это, видать, беспокоило, и она очень расстраивалась. Думала, я тоскую по родителям, и переживала, что не может мне их заменить.

Чего бы я тогда не отдал, лишь бы развеселить ее! Но развеселить ее могла только сама жизнь, да еще работа. Не много было таких дел на дворе, с которыми она не сумела бы справиться. Все, к чему прикасались ее руки, расцветало, как розы весной. Это благодаря ей я полюбил природу, она научила меня собирать грибы и открыла мне красоту самых глухих уголков в лесу. При ней обыкновенная былинка у дороги казалась мне чудом. Все новое давалось мне с трудом, ей же достаточно было один раз взглянуть, например, на сложный образец вышивки, и она сразу осваивала ее.

От этого я часто маялся чувством неполноценности. Бывали минуты, когда я все проклинал: людей, жизнь, природу. Ходил раздраженный по дому, и все меня злило.

— Что с тобой? — участливо спрашивала мама Гелены. — Что-нибудь болит? Ты болен?

— Нет, — отвечал я, — просто зло берет…

— Что же тебя злит? Скажи!

— Все, — отвечал я.

— Почему? Работа не клеится? Тебя кто-то обидел?

— Нет.

— Может, тебе плохо с Геленой? Она тебя обидела?.. Или я чем-то не угодила?.. Скажи правду, должна же я знать! Скрывать-то зачем? Если завтрак не понравился — сказал бы, я бы приготовила что-нибудь другое, — говорила она, и ей в голову не приходило, что причина моей злости именно она.

— Знаю, — задумчиво проговорила теща однажды вечером, — ты хочешь завести кроликов… Теперь это трудно, но я постараюсь…

И дня через три показала мне новые клетки — поставила в мое отсутствие, чтобы устроить мне сюрприз.

— Нравятся? Правда, хорошие? — все спрашивала она, пытливо заглядывая мне в глаза.

— Нравятся, — с досадой ответил я, — но почему все это вы без меня сделали?

— А чего тебе беспокоиться? У тебя и так много забот.

— В другой раз предупреждайте меня, — сказал я, закуривая сигарету.

— Не курил бы ты! Ведь вредно…

— Как же мне не курить? Как же не курить, если вы все делаете сами, а передо мной выставляете уже готовенькое, словно я шут гороховый! — не выдержал я и швырнул сигарету наземь.

— Думала угодить тебе, — грустно вымолвила она и ушла в дом.

— Ну, угодили, еще как угодили… Только в другой раз хотя бы ставьте меня в известность — кажется, я этого заслуживаю!

Нет, она не изменилась. Только я становился все раздраженнее.

— В этом доме я уже ничего не значу! — подвыпив, кричал я на улице, ища сочувствия у стариков, дремавших на лавочках. — Никто со мной не считается! Прошу сварить лапшу с маком, а они назло мне жарят телятину, да еще поливают кетчупом, чтобы я не мог есть, потому как прекрасно знают, что от этого гнусного кетчупа у меня изжога!

— Да что ты говоришь!.. — качали головами старики. — Это ж надо! И давно тебя так изводят?

— Уже полгода, — врал я, чтобы поразить их. — Или, например, лепешки… Прошу картофельных лепешек. Думаете, мне их дают? Вместо вкусных поджаристых лепешек подсовывают обыкновенную колбасу!

— Гм-м-м… Колбаса, парень, это не так уж плохо. В наши молодые годы ее вообще не было.

— Да, но сами-то лепешки едят!

В начале нового года теща пошла работать на ткацкую фабрику. Никому не сказала, почему она так решила, словом не обмолвилась, что, мол, надоела ей домашняя работа. Никто ее не понимал, и меньше всех я. Летом у нас должен был родиться ребенок. Гелена наверняка ей об этом сказала, и я не мог объяснить себе ее решения. Дом показался мне вдруг страшно пустым. Вещи в кухне молчали, мои немые вопросы отражались от глухих стен и возвращались обессиленные, как птицы после дальнего перелета. За прозрачным стеклом старого буфета молчали бокалы, из которых мы пили друг за друга в дни наибольшего согласия. Сукотная кошка бродила по кухне, уныло озираясь.

В общем-то все в доме было в порядке; во дворе белел новый забор и камешки, вмазанные в фундамент. Теща возвращалась вечером усталая, со счастливой улыбкой на губах. Быстро сбрасывала платье, наливала в кастрюлю воду и принималась за стряпню. А утром — еще и четырех не было — уже шагала с сумкой на автобусную остановку, осторожно прикрыв за собой калитку, чтобы не разбудить нас.

Несколько раз я пытался выяснить причину столь внезапного решения, но наталкивался на загадочную улыбку и терялся, словно перед воротами, от которых у меня нет ключа. Она была счастлива, явно счастливее, чем прежде. Но что скрывалось за ее улыбкой? Из какого мира она возвращалась? Что носила в себе?

Как бы мне хотелось узнать хоть частичку ее тайны!

Бессонница часто выгоняла меня в сени. Я брал в руки ее черные туфли, что стояли за дверью, и озадаченно их разглядывал. Ничего особенного в них не было. Обыкновенные старые туфли со стертыми подошвами, без подковок. Кожа потрескалась, каблуки стоптаны, шнурки в нескольких местах связаны. В подметки кое-где впились острые камешки или стеклышки…

— Гелена… Гелена, тебе не кажется, что мама как-то изменилась?

— Чему ты удивляешься? Теперь она среди людей. То дома сидела, только и забот у нее было что о твоей ненасытной утробе; теперь ей, конечно, лучше.

— Да я ничего… Но ее улыбка…

— Какая улыбка?

— Будто она влюблена.

— Она? Сумасшедший! Что ты выдумываешь?

— Не выдумываю. Я говорю серьезно. Может, она в самом деле в кого-нибудь влюбилась?

— И все-то ты врешь, просто врешь! Лечиться надо!

После этих Гелениных слов я вдруг почувствовал себя в опасности. Чтобы унять злость, прошелся по двору, мысленно уже расставаясь с домом, в который, по моему мнению, в ближайшее время переберется чужой, отнимет у нас без жалости все, что до сих пор было наше. Я этого человека пока не видел, но уже измыслил десятки способов отомстить ему. Говорил себе, что при первом же удобном случае отравлю его люминалом, но прежде дам понять, что презираю его. Теперь я частенько приходил домой подвыпив и кричал на дворе при соседях:

— Этот дом уже не мой! Отобрали у меня дом! Пробрался в него чужой человек. Отнял все, что мне было дорого! Украл мой хлеб, лопает мой суп! Ночью стягивает с меня перину и ею прикрывается! А утром бреется моей бритвой!

И вот однажды в таком взведенном состоянии я застал в наших сенях постороннего с поношенным портфелем под мышкой.

— А-а-а, это вы? — возликовал я, и по моему лицу пробежала судорога. — Рад, что наконец вас вижу. Пожалуйста, не стесняйтесь, проходите. Не стоять же нам в сенях, ведь мы уже почти родия…

— Не сердитесь, я… Никого не было дома… Я по части электричества…

— Какая деликатность! Каждый из нас по какой-нибудь части: один — электрик, другой — гробовщик… Прошу, пожалуйста. Не смущайтесь. Будьте как дома… — повторял я, насильно затаскивая его на кухню.