Ян Ленчо - Соло для оркестра

— Та-а-ак, — усадил я его за стол. — Что предпочитаете: вино, коньяк?

— Коли на то пошло, так немного коньяку, пожалуйста. Но предупреждаю, ни одного часа со счета не спишу вам.

«Конечно, коньячку, голубчик, конечно, и часы списывать тебе уж не придется», — думал я, открывая ящик, в котором лежал люминал.

— Так что? — говорю. — Выпьем? Он медлил.

— Не нравится? Какая жалость. Да, коньяк, пожалуй, слабоват. Ну ничего, я его немного подперчу. — И я высыпал в рюмку штук пять таблеток.

— Что вы делаете?!

— Ничего. Ваше здоровье. Да здравствуют электрики и гробовщики!

— Извините, но такое… такое пойло я не стану пить! Староват я для подобных шуточек!

— А-а-а, староват! — закричал я и схватил его за горло. — Однако это не помешало вам влезть в чужую семью и разбить ее! Да знаете ли вы, как это называется?! Преступление! Да, да, преступление! А вы — вы обыкновенный преступник!

Я уткнулся головой в ладони и разрыдался. Наступила ночь. Совсем потерянный, вышел я в поле и до самого утра бродил по влажной траве.

Я не мог смотреть в глаза маме Гелены. Она сидела в комнате, которую заново обставила — ради этого сюрприза для нас она и работала на фабрике восемь месяцев, — и нянчила нашего ребенка. Днем возилась с ним, перепеленывала, кормила, а по ночам вставала к нему, давая нам выспаться.

О злополучной истории с электриком никто не упоминал, и это было хуже, чем если б ее поминали каждый день. Мне было стыдно за свою вспышку, стыдно перед тещей и, конечно, перед электриком — после я несколько раз встречался с ним в деревне и всякий раз здоровался, но он ни разу не ответил. Я думал о том, как близок был к преступлению, и теперь от всей души желал теще жениха по сердцу. Почему бы ей и не выйти замуж? Пусть выходит, пусть будет счастлива! Какое я имею право мешать ей жить так, как она хочет? А иногда мне приходило в голову, что ее могут обмануть, воспользоваться ее доверчивостью. Тогда я сжимал кулаки — пусть только посмеют, я им покажу! Часто я воображал себя ее защитником. Например: сидит она на лавочке вечером в парке и ждет автобуса. С листьев падает роса, в кронах деревьев поют дрозды; вдруг к ней подсаживается незнакомый мужчина средних лет и заговаривает с ней. Это — обольститель, я его давно жду; выхожу из-за дерева и хладнокровно хлопаю его по плечу.

«Уголовная полиция, — говорю я ледяным тоном и бесстрастно гляжу, как у него дергается щека. — Попрошу ваши документы. Ах, вот оно что? Семь раз женат и столько же разведен! И вам не стыдно приставать к беззащитной женщине?!»

Мужчина бледнеет еще больше и что-то бормочет.

«Ян Урвинский, — читаю я паспорт и сакраментальным жестом кладу руку ему на плечо. — Именем закона вы арестованы. Следуйте за мной. А вы извините, — поворачиваюсь я к теще и с улыбкой отдаю ей честь. — Доброй ночи…»

Когда нашему ребенку исполнилось полгода, мы с Геленой страшно поссорились. В подобных случаях больше всех страдала мама Гелены, но на этот раз я даже с ней не посчитался. Чем усерднее она меня успокаивала, чем ласковее была ко мне, тем больше я входил в раж. В ярости бегал по дому, швыряя на пол все, что попадалось под руку. Если бы в этот момент меня ударили, быть может, это привело бы меня в чувство, но поблизости не было никого такого, и я вытворял бог знает что. С тех пор я убежден, что удар, нанесенный с добрым намерением, заставляет человека опомниться. Правда, это зависит от того, кто и за что бьет. Соседи, видать, не хотели вмешиваться — ведь не могли же они не слышать страшного крика в доме. Я ругался так, что разбудил бы и мертвых, а под конец выбежал из дома и как безумный бросился прочь. Я шел и шел, над моей головой светили звезды, а я чувствовал себя несчастнейшим человеком на свете. И хуже всего было то, что несчастлив я из-за самого себя, не из-за других. Знать бы, для чего рождается человек, обреченный обижать ни в чем не повинных людей, которых любит больше всего на свете. Почему вместо цветов я дарю им горе, которого они вовсе не заслуживают?

Встречались мне молодые парочки. Они прижимались друг к другу при лунном свете, под копнами сена, на обочинах дорог, стояли под деревьями, обнимались у старых сараев, гоняли на мотоциклах, сидели на лавочках под липами, гуляли в обнимку под фонарями… До чего же я завидовал их беспечности? Как сложится их жизнь потом? Будут ли они счастливы? Сумеют ли сблизиться настолько, что их уже никакие беды, никакие раздоры, ничто не разлучит? Или будут несчастны, как я сейчас? Дай им бог всего самого хорошего. А я вот бегу неизвестно куда, сам не знаю зачем… Не знаю, что со мной творится. Что-то страшное поднимается во мне, и нет сил перебороть себя. Весь мир разом стал каким-то серым и понурым. Сереют по сторонам деревья, отягощенные плодами, и этот утренний город — тоже серый, и солнце, что встает над ним… Серым кажется и номер в гостинице, в котором я не могу уснуть, хоть и прошагал двадцать пять километров… И только мама Гелены все та же, прежняя. Будто звезда разогнала затопившую меня тьму, когда я услышал в прихожей ее шаги, когда она робко постучалась и вошла ко мне. Я готов был пасть перед ней на колени и поклониться как святой. Но смог лишь прошептать:

— Это вы?..

Наступили безмятежные дни. Будто смылась с меня вся грязь, ничего не осталось на дне, и новых осадков не накапливалось. Ко мне вернулась радость жизни, я с удовольствием ходил гулять на пастбище, смотрел, как умирают листья в ярких красках. Они отлетали в иной мир, ветер подхватывал их, уносил в голубую даль. Листва падала, являя миру свою последнюю красу. Я думал о метеоритах, удивительных небесных камнях, которые на долгом своем пути в космосе сталкиваются с воздушной оболочкой Земли и, сгорая, освещают неподвижную темноту.

Тысячу раз просил я у тещи прощения, тысячу раз выказывал ей свою благодарность. Носил воду, рубил дрова, покупал ей шоколад, заказывал для нее на радио музыку, фотографировал ее с ребенком на руках… В нашем доме воцарилась тихая радость. Даже Гелена, хуже других выносившая мой скверный характер, перестала меня осуждать и по вечерам в темноте искала мою руку.

В начале зимы мама Гелены заболела. Ничего серьезного. Немного простыла в лесу, жаловалась на колотье в груди. С улыбкой пошла к доктору, с улыбкой вернулась от него, с улыбкой сказала, что надо в больницу. Как могла, изображала свою болезнь пустяком. Уговаривала нас не беспокоиться, мол, ничего страшного, мы и оглянуться не успеем, как она вернется. Навещали мы ее часто, приносили ребенка — потетешкать. Она радовалась ему, говорила, что хотела бы дожить до второго внука. Мы строили планы на будущее, представляли себе, как будет чудесно сидеть всем вместе под нашей старой яблоней, в траве будут стрекотать кузнечики, а над лугом порхать бабочки. Я поставлю в саду деревянный стол со скамейками, и всегда на нем будет стоять букет цветов…