Андреас Штайнхёфель - В центре Вселенной

Что Глэсс никогда не приносит из магазина – так это спиртное, которое она, за исключением бокала шампанского на Новый год, отвергает почти с религиозным фанатизмом. И то, что в этот вечер в нашей тележке оказывается аж четыре бутылки белого итальянского вина, может означать только одно.

– Соаве? – переспрашиваю я, бросив взгляд на этикетку. – У нас гости?

– Михаэль.

Проходит какое-то время, прежде чем до меня доходит.

– Несостоявшийся мошенник?

– Именно.

– Я и не знал, что ты все еще с ним встречаешься.

– А ты не моя секретарша, верно, дарлинг? Пока что я вполне справляюсь со своим расписанием сама.

Что-то в глубинах подсознания подсказывает мне, что и в самом деле за последний месяц она часто приходила поздно. Я даже не задумывался об этом, как и о том, продолжает ли Диана свои полуночные вылазки, с кем бы и куда бы они ни осуществлялись. Мои мысли целиком и полностью занимал другой человек.

– Я пойду за мясом, – сказала Глэсс. – Рис не захватишь? Ты знаешь, какой мы обычно берем.

Я беру тележку, бросаю в нее пачку риса, с промышленной точностью избавленного от малейшего содержания витаминов, минералов и чего бы то ни было еще, и тихонько запихиваю под нее пачку цельнозерновых макарон. Глэсс возвращается с завернутым в прозрачную пленку филе подозрительно бледного цвета.

– Это что, рыба?

– Нет, дарлинг, они забили свинью с нарушением пигментации! – Филе летит в тележку. – Конечно, это рыба.

– Но мы никогда не ели рыбу. С каких пор?..

– С сегодняшнего дня.

Четыре бутылки вина – это одно, но еда – натуральная, настоящая еда – совершенно другое.

– Ты что, будешь готовить ?

Она вскидывает руки, словно защищаясь от моих нападок.

– Не надо падать в обморок, ладно? Почему бы мне что-нибудь не приготовить?

– Потому что ты никогда в жизни ни для одного мужчины этого не делала.

– Так пора бы начать.

Глэсс настолько напряжена, что к ней можно подключать лампочки. Ее рука хватает первую попавшуюся банку с кукурузой с ближайшей полки. Я никогда не предполагал, что именно в супермаркете моя мать сообщит мне, что у нее появились более или менее серьезные отношения. В любом случае более серьезные, чем были до того. Чтобы не смотреть мне в глаза, Глэсс так тщательно изучает этикетку на кукурузе, как будто от этого зависит вся ее дальнейшая жизнь. При ином раскладе я бы предположил, что она думает, как это они умудряются запихивать целые початки в такие маленькие баночки.

– Глэсс?

– М-м-м?

– Ты на меня только не злись, но…

Вот теперь она поднимает глаза.

– Но что?

– Но ты не умеешь готовить! Если хочешь ему понравиться, лучше возьми полуфабрикаты и вложись в новую помаду.

– Зачем тебе новая помада?

– Очень смешно, мама.

– И не мамкай на меня! Ты же знаешь, что я этого терпеть не могу. – Нервно хихикая, она ставит консервы обратно на полку, не скрывая своего облегчения. – Черт возьми, ты прав. Пойдем к морозилке. Сделай одолжение, отдай им эту неладную рыбу обратно, о’кей?

Я спешу к прилавку и всучиваю рыбу обратно продавщице, которая вовсе не рада ее получить. Внутри меня нарастает беспокойство. Глэсс обещала после похода за покупками отвезти меня в библиотеку, в которую мне нужно сдать стопу книг, прочитанных за каникулы. Срок выдачи закончился, и мне так или иначе придется платить за задержку.

Стоя рядом с морозилкой, Глэсс перебирает пачку за пачкой. Через некоторое время я начинаю беспокоиться за ее суставы.

– Если ты сейчас что-нибудь не выберешь, то обморозишь себе пальцы.

– Что ты думаешь о каннеллони?

– Сойдет, к вину они подходят. Можно сделать к ним салат, здесь бывает готовая заправка и…

Глэсс взрывается, как пороховая бочка, увлекая за собой клубы пара из открытой морозилки.

– Фил, я, конечно, очень ценю твою заботу! Но умею я готовить или нет, не должно влиять на то, нравлюсь ли я ему! О’кей?

– Да, но что ты мне-то об этом говоришь? Это тебе захотелось готовить, а не мне, и только из-за того, что ты нервничаешь…

– Я не нервничаю! И будут каннеллони без всякого выпендрежа, и точка!

– Не особо похоже на праздничный ужин.

– А он должен думать обо мне, а не об ужине, и если макароны его высочеству не понравятся, то может пригласить меня в ресторан или катиться к чертовой бабушке!

Туда в конечном счете до сегодняшнего дня отправлялись все ее любовники.

Такой Глэсс мне нравится гораздо больше – и не потому что я что-то имею против Михаэля или кого-то другого, а потому что не выношу, когда какой-то мужчина повергает ее в состояние такой беспомощности, будь то вопросы готовки или чего бы то ни было еще. Это просто не вписывается в ее характер – или, по крайней мере, в мои представления о нем, что будет честнее.

– Тебе не будет трудно, – говорит она, уже немного успокоившись, – сегодня вечером побыть где-то поблизости, посмотреть на него и все такое?

– Ты хочешь знать мое мнение?

– Да.

Я пожимаю плечами.

– Если это необходимо.

– Необходимо, – снова ныряет в морозилку Глэсс. – Что должно быть в этих каннеллони – овощи или мясо? Тут есть такие и такие, какие из них настоящие?

– Мясо… Точнее, фарш, – сообщаю я ее спине, нервно закусив губу. – Мне вот интересно знать, что тебе Диана на это скажет.

– Вот уж на что мне, откровенно говоря, плевать, – сообщает голос откуда-то из недр прилавка, что вполне соответствует холодному тону, с которым это было произнесено.

– Ты помнишь, что мне еще надо в библиотеку?

– Ни о чем другом и не думаю, дарлинг, – продолжает она, так и не показываясь на поверхности. – Посмотри, вот эта маленькая белая фигня – это что, брокколи?

Глэсс высаживает меня на площади перед ратушей, в крыле которой и разместилась библиотека. Вообще-то это не более чем большая комната, по неизвестной мне причине никогда не проветриваемая, которая вовсе не заслуживает столь громкого названия. Ее содержимое преимущественно составляют зачитанные романы и справочники и держащиеся на волоске книжки с картинками, пожелтевшие задолго до моего рождения.

Сколько я себя помню, хозяйкой этого богатства неизменно была Хебелер – странное полупрозрачное создание с остро торчащими скулами, выцветшая почти так же, как теснящиеся на шатких стеллажах переплеты. Ее черные, как смоль – как я полагаю, крашеные, – волосы неизменно зачесаны назад и убраны в неизменный, как сама вечность, пучок. Хебелер может подписаться под тем, что собственной персоной искоренила во мне всякую веру в существование гормонов, ответственных за выработку счастья в организме: если эта женщина когда-либо в своей жизни и улыбалась, то явно не в моем присутствии. Ее плотно сжатые губы открывались только для того, чтобы возвестить одному из редко забредавших сюда новых читателей, что он здесь не более чем гость, которому полагается самому возвращать книги на полки и в случае превышения срока выдачи рассчитывать на долгую и мучительную смерть. Она – самопровозглашенная муза библиотечного дела, и, кажется, только это и питает ее существование. Не знаю никого, кто был бы так убежден в собственной незначительности, как она.