Андреас Штайнхёфель - В центре Вселенной

Между полок скользит чья-то тень. Это довольно странно – обычно работа Хебелер заключается в терпеливом ожидании посетителей: когда я был маленьким, я частенько украдкой посматривал на нее, чтобы проверить, не покрылась ли она пылью. Еще больше меня удивляет то, что она не набрасывается на меня, как на страшного грешника, за то, что я задержал книги на пару дней.

– Простите, – пробубнил я, проследив за ее взглядом, сверяющим сроки на библиотечной карточке.

– Ничего страшного, – отмахивается она, прежде чем я успеваю закончить фразу. – Как будто они кому-то здесь срочно нужны! – и доброжелательно улыбается.

Она улыбается! Привычным, но необычайно одухотворенным жестом Хебелер ставит штамп возврата в мой читательский билет и небрежно отодвигает книги на край стола, бросив взгляд куда-то поверх моего плеча.

Я с любопытством оборачиваюсь и вижу, как между стеллажей проступает фигура Николаса. Вся кровь, какая только есть в моем теле, приливает к сердцу. Что бы там ни проступило на моем лице, кроме смертельной бледности, Николаса это заставляет улыбнуться.

– Привет, Фил.

– Привет, – выдавливаю из себя я.

За эти десять секунд в моей голове проносится по меньшей мере тысяча вариантов того, как следует себя повести. Однако выбрать из трех наиболее подходящих – просто отвернуться, убежать с оглушительным криком, сметая все на своем пути, или всего-навсего протянуть ему руку – я не могу, в то время как он сам кажется воплощением спокойствия и уверенности – собственно, а с чего бы ему быть неуверенным? – и смотрит на меня своими беспокойно-бодрыми темными глазами.

– Так что же, может, мне почаще здесь появляться? – вдруг выдает он.

Задним умом я понимаю, что это самая тупиковая ситуация со времен битвы при Литтл-Бигхорне, но все равно заставляю себя улыбнуться. На мгновение я чувствую облегчение и решаю принять правила игры.

– В самом деле, может быть, почаще? – вторю я ему.

– Так что же, может быть, и в самом деле? – он с улыбкой поворачивается к Хебелер. – Уж по крайней мере в течение ближайших трех недель, пока наша очаровательная леди будет в отпуске, а я буду ее замещать – куда, еще раз, вы отправляетесь?

На щеках библиотекарши проступают красные пятна, появляясь и исчезая, как волны на песке перед надвигающимся штормом, и она бормочет что-то неразборчивое, подозрительно напоминающее Антананариву .

– Прекрасный выбор, – одобрительно замечает Николас. – Вам понравится, я уверен, я там тоже однажды был.

Хебелер кивает, нервно сглатывает и неосознанно выпрямляется, неловко выпятив грудь, причем я за все эти годы не подозревал даже о ее существовании, а уж тем более о том, что она непропорционально пышная для такой хрупкой женщины, как она. Мне становится неудобно, что наше присутствие ставит ее в столь неловкое положение. Однако следующие слова Спринтера заставляют меня забыть о сострадании к другим и начать немилосердно жалеть самого себя.

– Где ты был на прошлой неделе?

– На прошлой неделе?

– И на позапрошлой. По четвергам, на спортивной площадке. – Он берет со стола одну из принесенных мною книг и раскрывает ее наугад. – Мне тебя не хватало.

Кровь, позорно спасшаяся бегством в бездонную глубину сердца, выстреливает оттуда, будто под ним взорвалась целая шахта с динамитом. Скрывать то, как я краснею, было бесполезно. Не хватало? Меня? Ему?

– Но я ведь… просто сидел, – пытаюсь я выдавить из себя что-то похожее на ответ.

– А, ну в таком случае… – он улыбается и смотрит мне прямо в глаза. Мне удается не отвести взгляд, но в любом случае взять свои слова назад я уже не могу. Даже если Николасу и не приходило в голову, что это из-за него я часами торчу на спортивной площадке, то трудно было представить способ сказать ему об этом более прямо. Я с трудом заставляю себя не прибегнуть к плану «Б» – пуститься в бегство и вылететь из библиотеки, исторгая из себя вопль первобытного ужаса: настолько мне хочется провалиться под землю прямо здесь и сейчас. Но земля не разверзается, а пытка не желает кончаться.

– Подожди меня послезавтра, договорились?

– Что?

– Подожди. Ты. Меня. Послезавтра, – продолжая улыбаться, повторяет он. Видимо, в его глазах я кажусь окончательным идиотом.

– Зачем?

– А почему нет? – пожимает плечами он.

«Все, конец», – пронеслось в моей голове, и оба полушария выключились. Я стою, словно громом пораженный, не слыша ничего вокруг, и понимаю, что не только на меня Николас производит такой эффект – что, впрочем, меня ничуть не радует. Во время нашего разговора Хебелер, уставившись ему в рот, ловила каждое слово с жадностью выжженной пустыни, на которую вдруг упали редкие капли благословенного дождя. И она это делала вовсе не из любопытства. В первый раз мне в голову приходит понимание того, что Николас обязан своей переходящей все границы популярностью не только своим успехам в спорте, но и тому, что обладает почти магнетическим воздействием на окружающих людей. В эти черные глаза, черные волосы, легкую тень улыбки на губах можно упасть, как в черную дыру, и никогда уже не найти путь назад. И средоточием ее является именно эта улыбка, от которой начинаешь зависеть всей своей сутью, как от тяжелого наркотика.

– Тогда я сейчас еще быстро книги на полки поставлю, – выпаливаю я, повернувшись к Хебелер. Она трепещет, как под взглядом охотника – птенец, севший на клейкую ветку, и не в силах выдать ничего, кроме неразборчивого писка. Генерал выбросил белый флаг.

Я хватаю стопку со стола, как вдруг на мою руку на долю секунды, будто нечаянно, опускается его рука.

– Я сам, – говорит он. – В конце концов, нужно же мне поупражняться.

Это было уже слишком. Я киваю, кое-как заставляю свою руку вновь воссоединиться с собственным телом, отступаю на пару шагов назад и в тот же момент со злостью спрашиваю самого себя, как долго мог длиться этот миг, не капитулируй я под натиском помутивших сознание чувств и не отдерни руку.

Последний взгляд перед тем, как повернуться и почти бегом выбежать из помещения, я бросаю на Хебелер, которая перестала трепыхаться и с буддистским спокойствием вновь возвышается на своем стуле, улыбаясь обычно поджатыми уголками губ. На ее острых скулах играет румянец, и впервые в жизни мне кажется, что она обретает какие-то плотские очертания. Того и гляди, она распустит строгий пучок, и по плечам рассыплются ее волосы, черные, как цвет воронова крыла.

Покинув ратушу, я одним рывком преодолеваю главную улицу и врываюсь в ближайшую телефонную будку.

– Тереза?

– Нет, Паскаль.

– Прошу прощения… Это я, Фил. А Тереза дома?

– И что случилось, Фил? – невозмутимо спрашивает голос с сильным голландским акцентом. – Половина пятого! Разумеется, Тереза на работе!