Андреас Штайнхёфель - В центре Вселенной

По всей видимости, не мне одному казалось, что все это лирическое отступление служило одной лишь цели – предупредить нас о разрушающем влиянии этилового спирта на организм. Однако на этом Гендель не остановился.

– Признаю, – сказал он, с притворным унынием проводя рукой по необъятному животу, – что порой крайне тяжело противостоять своим желаниям, ведь должно же быть в жизни хоть что-то хорошее, не так ли… Но не переходите граней разумного, дамы и господа! Не переходите их и дисциплинируйте ваш ум. Будьте бдительны! Иначе однажды настанет день, когда вы не будете знать, понимаете ли еще хоть что-нибудь или нет.

Я никогда не предполагал, что с Дианой может что-то случиться. В детстве, когда мы лазали по деревьям, на ней никогда не оставалось ни единой ссадины. Когда она бежала по лесной тропинке или асфальтированному шоссе и падала, то никогда не разбивала себе колен, не сдирала кожи на ладонях. Я был убежден, что беги она даже босиком по битому стеклу – на ее ступнях не осталось бы и следа. То, что человек смертен, не укладывается в детском сознании, но понимание того, что он может быть ранен или покалечен, приходит с опытом; для Дианы, казалось, не существовало ни того ни другого. Ужасная рана, нанесенная ей во время Битвы у Большого Глаза, не укладывалась ни в какие рамки. Приняв ее, моя сестра выторговала у маленьких человечков не только свой, но и мой душевный покой; кровь, пролитая ею в воды реки, была жертвой, достойной как их, так и богов.

О том, что занесло ее в столь поздний час в больницу, распространяться Глэсс по телефону она не стала. Мужчина, дежуривший в эту ночь в безлюдной приемной, оказался столь же осведомлен о происходящем, сколь и мы сами. Запершись в своем стеклянном карцере, из которого, как из окопа, торчала только его голова, он склонился к невидимому источнику света, скрывающему его руки и превращающему его сверкающую лысину, на которой еле-еле держались последние черные волосы, в подобие черепа, под покатым лбом которого проступали глубокие темные глазницы.

Глэсс устремляется к нему, как корабль на всех парусах, за которым, как две шлюпки, едва поспеваем мы с Михаэлем.

– На мальчика натравили собаку, – сообщает ей дежурный, не пускаясь в дальнейшие разъяснения. Его голос – непередаваемый сдавленный фальцет – звучит так, как будто он наглотался гелия. Волей-неволей в моем воображении всплывают улетающие в небо воздушные шарики и плачущие дети, смотрящие с земли им вслед.

– На какого еще мальчика?

– Думаю, медсестра сможет вам помочь, – все так же бесстрастно отвечает он, еле заметно подняв глаза и тут же вновь втянув череп в плечи. Видимо, в свое время он твердо решил как можно реже слышать собственную речь – по крайней мере, ничем другим я не могу объяснить, почему он так резко обрывает любую фразу, слетающую у него с губ, а в произнесенных словах глотает половину. Может быть, из-за этого он вынужден работать только по ночам. Я замечаю, как движется его невидимая рука, он нажимает на какую-то кнопку, и в коридоре раздается тихое жужжание. Он с любопытством смотрит на меня и Михаэля. Я отвожу глаза.

От каждого предмета в этом месте веет заброшенностью: от автомата по продаже напитков, на котором оставили несколько вмятин нетерпеливые посетители, от оранжевых пластиковых кресел, от низкого столика, на котором лежат несколько истрепанных, прошедших через сотни рук журналов. Холл и примыкающие к нему коридоры видали и лучшие времена: в некоторых углах осыпается штукатурка, и окрашенные в бледно-зеленый цвет стены выглядят так, как будто их поразил рак или проказа. Линолеум на полу протерт практически до дыр и сверкает белыми пятнами, выставляя напоказ шрамы и засечки, испещряющие его поверхность. С сиротливо задвинутой в угол полуразобранной инвалидной коляски шелушится светло-бежевый лак. Все пахнет чистящим средством и жидким разведенным чаем. Вяло льющийся с потолка свет ночных ламп наносит последние штрихи, заливая все вокруг болезненной голубизной, которой хватило бы для того, чтобы и здоровая атмосфера показалась мертвой. В эту больницу попала Глэсс после выкидыша.

– Ненавижу больницы, дарлинг, – шепчет она мне на ухо.

Михаэль отправился к автомату и ждет, пока тот выплюнет ему жалкое подобие кофе.

– Я знаю.

– Здесь в воздухе больше бактерий, чем во всем мире, вместе взятом!

В эту байку Глэсс верит, сколько я ее помню. Ее нервный, почти испуганный взгляд скользит туда-сюда. Может быть, стоит когда-нибудь рассказать ей, что бактерии не увидишь невооруженным глазом.

– Только никогда и ни за что не оставляй меня умирать в таком отстойнике, хорошо?

Я могу понять, что она сейчас чувствует, и даже в какой-то степени разделяю это: когда мне приходится быть где-то за пределами Визибла, нередко возникает ощущение, будто мир и я – два противоположных полюса магнита, будто мое непосредственное окружение отталкивает меня, как объект с противоположным зарядом. Чаще всего это чувство незаметно за другими, более сильными эмоциями, но оно всегда со мной, как шумы в эфире, за долгие годы ослабшие в моем восприятии и сделавшиеся привычными, однако стоит сосредоточить на них внимание – и они становятся громче и заглушают все остальное.

Шуршание резиновых подошв по линолеуму заставляет меня вернуться к реальности. Из темноты появляется фигура медсестры – не просто вставшей, а буквально выросшей на нашем пути как последний оплот нерушимой, болезненной тишины больничных палат, которую она призвана защищать от любого, в том числе нашего, вторжения. Улыбка триумфатора встречает нас на круглом розовом лице под белой, до смешного крошечной шапочкой, источающем прямо-таки неестественный избыток здоровья, который не в силах сгладить даже голубоватый свет. Огонек, скользнувший у нее во взгляде, выдает, что она узнала Глэсс. Вероятно, среди этих людей нет ни одного, кто бы не знал ее – не знал нас .

– Вы опоздали, – сказала она дежурным тоном, – девочки уже ушли.

Можно сказать, я ждал, что ее голос тоже будет перенасыщен благородным гелием, но он, напротив, вполне нормален и даже успокаивающе тих. Мне бросается в глаза, что на ее груди нет бейджа.

– Де-воч- ки ? – переспрашивает Глэсс.

– Ваша дочь и та, другая. Они вместе доставили к нам молодого человека. Как ее зовут? Кора?

– Это ее подружка? – шепотом спросила она, обернувшись ко мне. Я лишь беспомощно пожимаю плечами. Конечно, я помню ту блондинистую девочку, которая дважды попадалась мне на глаза – в школе и на автобусной остановке, – но с уверенностью сказать, что это Кора или Гиперборей, адресат тех бесчисленных никогда не отправленных писем, что я обнаружил у нее в ящике стола, я не мог. Я практически ничего не мог с уверенностью сказать о своей сестре, а Глэсс – и того меньше. Внезапно меня охватывает чувство стыда.