Андреас Штайнхёфель - В центре Вселенной

Меня пугало то, насколько сильно некая незримая связь соединяла Диану со всем живым, что ее окружало. Однажды я видел, как на ее протянутую руку села птица с растрепанными коричневыми перьями и, не мигая, спокойными темными глазами смотрела в равнодушные глаза моей сестры. Когда она рвала цветы, они, казалось, вытягивали свои длинные стебли ей навстречу, а весь сад начинал что-то шептать; в городе изголодавшиеся бродячие кошки, за версту обходящие каждого, кто попадается им на пути, мурлыча, терлись ей об ноги, а собаки, расталкивая друг друга, отчаянно боролись за то, чтобы она уделила им хоть крупицу внимания. Саму Диану, казалось, ничуть это не удивляло, и она относилась к этому с равнодушием, распространявшимся и на животных и иногда переходившим в открытую грубость, когда она пинками прогоняла кошек и собак или грозилась привязать им к хвостам консервные банки, если они не оставят ее в покое.

Когда я рассказал Глэсс о том, что видел, ее зрачки сузились. Было очевидно, что ей не понравилось то, о чем я ей рассказал, но поначалу принял это на свой счет, думая, что она считает меня ябедой или лгунишкой либо боится, что я расскажу об этом в школе, что едва ли пошло бы на пользу нам, и без того не пользовавшимся особым уважением. Потом я подумал, что она испугалась, как бы Диана не притащила однажды домой какое-нибудь животное: тут Глэсс была категорически против – она до ужаса боялась блох. Но в последующие дни я заметил, как она внимательно наблюдает за Дианой, и стоило ей только улечься в саду в привычном полусне, как Глэсс тут же, не церемонясь, поднимала ее и на достаточно долгое время привлекала к какому-то из домашних дел.

– Если не хочешь, чтобы по тебе ползала какая-нибудь дрянь, – в один прекрасный день жестко заявила она, – тогда мойся как следует! Всю эту живность привлекает только вонь.

Однако Диана не подавала виду. Глазом не моргнув, она исполняла все, что требовала от нее Глэсс, – будь то мытье окон, надраивание полов, перемывка гор посуды, так что мне начало казаться, что скоро прилетит добрая фея и подарит ей хрустальную туфельку, до того она стала напоминать Золушку, – и при этом пропускала все ее слова мимо ушей. Проходили неделя за неделей, но в ее взаимоотношениях с природой не изменилось ничего.

– Как ты так делаешь, что к тебе приходят звери? – спросил я ее как-то раз.

– Я ничего не делаю.

– Но почему они тогда приходят?

– Они попрошайничают. А иногда рассказывают истории.

– Какие истории?

– Про лето и про то, что они делают ночью.

Одним уже далеко не прекрасным вечером Диана исчезла. Мы с Глэсс не сразу обратили на это внимание. Только после того как на улице давно стемнело и она не явилась к ужину, мы выбежали в сад, выкрикивая ее имя. Глэсс прихватила с собой фонарик; яркий луч света дрожал, даже когда мы останавливались, чтобы оглядеться вокруг, – так я понял, что дрожат и ее руки тоже.

Диана ничем не выдавала своего присутствия. Обнаружить ее нам удалось, лишь когда мы, около получаса безуспешно проискав в саду, вдруг поняли, что наверху, над домом, сгущается странный, едва различимый шум. Подняв глаза, мы увидели Диану, сидевшую в белом платье – том самом, что год спустя придется выбросить, настолько оно будет пропитано кровью, – на крыше Визибла, почти на самом коньке, возле одной из печных труб. Вокруг нее, как стая наглых воробьев, слетевшихся к птичнице, трепетало целое облако летучих мышей, то сгущаясь, то разрежаясь вновь. Только годы спустя я понял, что их привлекала не она, а комары и мотыльки, окружавшие ее столь же плотным кольцом.

Глэсс подняла фонарик. На таком расстоянии его свет рассеивался, не успевая достигнуть крыши, но все равно мне почудилось, будто глаза моей сестры вспыхнули от направленного в них света.

– Как ты туда попала? – крикнула Глэсс.

– Залезла.

Это было нетрудно. Со всех сторон на крышу спускались ветви окружавших Визибл деревьев, толстых и прочных, как телеграфные столбы.

– И что ты, черт возьми, там делаешь?

– Ничего.

– Слезай оттуда немедленно. Крыша под тобой обрушится.

– Не слезу.

Глэсс только кивнула, как будто ожидала такого ответа, выключила фонарик и, ни слова не говоря, направилась к дому. Я полагал, что она попытается забраться на крышу через чердак, и в раздумьях, бежать мне следом за ней или оставаться здесь и подождать, что произойдет, все же решил подождать. При мысли о чердаке мне становилось страшно. Я был твердо уверен, что там водились привидения.

Но ничего не произошло. Я стал считать секунды, и прошло пять долгих минут, но Глэсс так и не показывалась – ни на крыше, ни снаружи перед домом. Я испугался.

– Диана!

Ответом была лишь тишина. От неподвижного белого пятнышка на крыше, мерцавшего на фоне черепиц, как фата-моргана в пустыне, и искаженного дрожанием воздуха, по которому хлестали многочисленные крылья, исходило безмолвие. Я вернулся в дом. Глэсс, как всегда в это время, стояла на кухне и заваривала чай.

– Если она считает, что таким образом может победить меня, то глубоко ошибается, – она буквально выплюнула слова в чашку с крутым кипятком, уселась за стол, закурила и исчезла в облаке белого дыма. Забаррикадировавшись чашкой и отхлебывая чай, Глэсс всеми силами старалась создать впечатление абсолютного самообладания, но ее глотки были слишком мелкими и слишком частыми. Я чувствовал, что ей стоит невероятных усилий сохранять спокойствие, которого на самом деле не было и в помине, напротив – ее гнев наполнял всю кухню, исходя от нее волнами, как круги по воде, в которую бросили камень. В горле у меня пересохло, и слова не шли на ум. Я стоял в дверном проеме, а на меня давил всей своей тяжестью дом, на котором сверху восседала моя сестра.

– Я знаю, что делаю, – только и произнесла она, обращаясь одновременно ко мне и к себе самой. Ее слова только усилили мой страх. Судя по всему, я один не подозревал, что происходит между ними, и лишь чувствовал, что надвигается буря: Глэсс и Диана вступали в неравный бой, а полем битвы им послужил Визибл. Но за что и во имя чего была эта борьба? Я не мог представить, чтобы Глэсс действительно беспокоило то, как Диане лижут руки дворовые псы, как мурлычут возле ее ног кошки или как на нее слетаются насекомые, будто она с ног до головы вымазана в меду. Дело было в чем-то другом, более важном.

Глэсс отправилась спать, не удосужившись ни посмотреть, как там Диана, ни пожелать мне спокойной ночи. Я чувствовал себя несправедливо наказанным и выбежал на улицу. Диана не двинулась с места и все еще возвышалась на коньке крыши, как королева летучих мышей на своем троне, проводящая вечернюю аудиенцию. Мне хотелось взобраться к ней, но я не знал как. Чердак был для меня табу. Оставался лишь тот же путь, что избрала для себя Диана, – забраться наверх по дереву. Но уже стемнело настолько, что я боялся не удержаться. Разумеется, сорвись кто-нибудь из нас оттуда, это бы мигом вытащило Глэсс из постели – или уж, по крайней мере, заставило бы ее пожалеть о своем поведении, особенно если бы я погиб, а со мной и Диана; ну и поделом бы ей было. Но, с другой стороны, стоило ли мне вставать на сторону сестры, которая с упорством не меньшим, чем Глэсс, настаивала на чем-то мне совершенно непонятном, да еще при этом с таким же эгоистичным безразличием не замечала моей растерянности?