Андреас Штайнхёфель - В центре Вселенной

Скорее всего, лучшим выходом было просто подождать. Я уселся под деревом, закрыл глаза и опустил руки в траву, как можно плотнее прижавшись спиной к стволу, и, вжимаясь в кору, ощущал в себе безмолвную, черную, чего-то ждущую пустоту. Я прислушался. Мне хотелось слышать то же, что слышала она, чувствовать, что чувствовал мой близнец, но моих ушей достигал лишь тихий шорох, издаваемый крыльями летучих мышей, да шепот ветра, крадущегося сквозь ветви деревьев, а мои чувства будоражил лишь возмущенный и отчаянный стук собственного сердца. В какой-то момент я уснул.

Меня разбудило то, что кто-то потянул меня за рукав. Открыв глаза, я долго не мог понять, что происходит, – вокруг царил мрак, и вместо привычной кровати подо мной была голая земля.

– Ты весь в паутине, – сказала Диана. – И из-за этого светишься в темноте.

Она помогла мне встать на ноги, которые затекли от долгого сидения и были будто ватными, подгибались и отказывались меня держать, и отвела домой, в нашу комнату, где тут же разделась и улеглась в кровать.

– Будешь спать со мной, Фил?

– Буду.

Я тоже разделся и забрался к ней под одеяло. Она прижалась ко мне. Все ее тело было холодным, будто глыба льда. Я обнял ее и своими ладонями растер ей руки и ноги, спину, попу, грудь и живот, покрыл ее множеством быстрых, легких поцелуев, как целовала нас Глэсс, купая в детстве, не в силах устоять перед запахом нашей чистой кожи. Мои губы обжигал ее холод, и на них оставался привкус соленого молока.

– Диана, – прошептал я, – зачем ты это сделала?

Она лишь прижалась ко мне еще сильнее. Я ждал, но через несколько секунд уже слышал только ее ровное дыхание. Чуть погодя, когда в окна постучали первые лучи рассвета и я перестал слышать его за щебетом ранних пташек, мои глаза тоже закрылись, и я уснул.

Глэсс не стала нас будить. Когда уже ближе к обеду мы спустились в кухню, она тут же засуетилась вокруг нас, сварила какао, чего раньше не было никогда, и сделала бутерброды, порезав их на малюсенькие ломтики, чтобы нам не приходилось кусать – чего мы тоже никогда раньше не знали, – при этом радостно болтая ни о чем. Диана пила какао и победоносно улыбалась мне из-за своей чашки.

На том все и кончилось. После этого случая я никогда не видел, чтобы Диану окружали звери, будь то насекомые, собаки или кошки. Что бы ни произошло в ту ночь между ней и Глэсс, это, казалось, сломило тайную власть моей сестры над живой природой, но Диана не подавала и виду, будто сожалеет об этом или вообще придает случившемуся какое-либо значение. Но когда несколько лет спустя Кэт перестала общаться с ней под предлогом, что видела, как та разговаривает с ящерицей, внутри у меня что-то сжалось. Диана ничего не забыла и не утратила. Она лишь научилась скрывать.

– Ты ведь в тот день не понял, что случилось, верно? – прикуривая, говорит Глэсс и спешно затягивается.

– И как прикажешь такое понять? – отвечаю я ей вопросом на вопрос. – Я был ребенком. Мы были детьми! Откровенно говоря, я по сей день не понимаю, что за кошка между вами тогда пробежала.

Машина, тихо шумя мотором, рассекает ночную тьму. До участка от больницы рукой подать, но при этом мы умудряемся встать на обоих светофорах, что попадаются нам на пути; про себя я задаюсь вопросом, зачем они вообще горят по ночам, если, кроме нас, на дороге все равно нет никого. Михаэль бросает взгляд на Глэсс, прежде чем заглянуть мне в глаза в зеркале заднего вида. Я лишь пожимаю плечами.

– На самом деле и понимать было нечего, – объясняет она. – Дело-то было не в каких-то там животных, которые по ней ползали. Дело было в… не знаю, как сказать, в этой невероятной интуиции, которой она обладала.

– В каком смысле?

– Боже мой, Фил, ты что, дурак? – Глэсс опускает окно и одним щелчком отправляет в ночную мглу еще не погасший окурок. Встречный ветер рассыпает волосы ей по плечам. Окно захлопывается с сухим, ломким звуком. – Не знаешь, что случается с такими людьми? Повышенная способность проникать в суть вещей когда-нибудь приведет к тому, что попытаешься проникнуть внутрь себя или, что еще хуже, внутрь окружающих. Идешь себе по жизни, головой вперившись в облака, и веришь, как полный идиот, что все вокруг настоящие, а потом… – Она ненадолго замолкает. – А потом что-нибудь случается.

– Что, например? – Еще не договорив, я понимаю, что ответа не получу. Глэсс отворачивается к темному оконному стеклу.

Мы проезжаем мимо кучки горланящих пьянчуг, подпирающих друг друга, чтобы не упасть, – они, воздев руки, машут нам вслед. Один из них прижимается к стене, опираясь о нее рукой и согнувшись в дугу, как перекошенный вопросительный знак. Штаны спущены. Между расставленных ног по тротуару течет моча. Пугающе резкий свет фонаря рассекает его фигуру точно надвое. Меня передергивает.

– Где ты был? – спрашивает Глэсс.

Казалось, она абсолютно забыла, ради чего я разбудил ее несколько дней назад. Я разжимаю губы, преодолевая все растущее желание промолчать.

– Со своим молодым человеком.

– Как его зовут?

– Николас.

– Ты Кэт ничего про вас не рассказывал?

Уже второй раз за вечер я слышу этот вопрос. Когда мы с Николасом сидели на скамейке у реки, мои нервы и то не были так натянуты. К тому же я чертовски вымотан.

– Что навело тебя на такую мысль?

– Она звонила – хотела зайти и посмотреть с тобой какое-то кино по телевизору.

– Ты сказала ей, где я?

Глэсс ненадолго оборачивается и удивленно смотрит на меня через плечо.

– Я понятия не имела, где ты, дарлинг. Я сказала ей, что ты пошел ночевать к Терезе.

Я вслушиваюсь в успокаивающее ворчание мотора. Тело трясет. Больше всего я сейчас хочу чувствовать рядом его.

– Это не совсем честно по отношению к ней, ты знаешь, – помолчав немного, продолжает она.

– А ты и сама ее прекрасно знаешь. Она слишком ревнивая, – отвечаю я. Совершенно очевидно: если я признаюсь, что собирался сказать ей завтра, это прозвучит как дешевая отмазка, если не как вранье.

– Она твоя подруга, Фил.

– Ну и что? – наклоняюсь вперед я. – Ты своей подруге Терезе про моего отца когда-нибудь рассказывала, интересно мне знать?

С заднего сиденья мне виден только ее профиль, но и этого достаточно: по выражению ее лица ясно, что я попал по больному месту.

– Мне казалось, мы уже исчерпали эту тему.

– Исчерпали? Вот именно этой фразой все и исчерпывалось, если сама ты не помнишь.

– И я по-прежнему считаю, что так оно и есть.

– Прекрасно, но лично я так не считаю! Всю жизнь скрывать это от меня ты не сможешь.

Разумеется, в ответ тишина. Я откидываюсь на спинку сиденья, загнав в угол не только ее, но и себя. Мне становится тяжело и трудно дышать, хочется остановить машину и выйти. Михаэль молча следит за нашим разговором, и я благодарен ему за то, что он не пытается разрядить обстановку глупой шуткой, что не принимает ничьей стороны, хотя мог бы коснуться ее, обнять или сжать ей руку, заставить меня замолчать, раз она видит, что я один. Но он не вмешивается, и кто его знает, что он сейчас про нас думает. Может, считает, что я эгоист, что думаю не о Диане, а о человеке, которого никогда не знал. Но я думаю о Диане. И о том, что где-то там, за тысячи километров отсюда, сидит Номер Третий и не имеет ни малейшего понятия, что его дочь тут устраивает по ночам в реке, – и вообще не имеет понятия, что у него есть дочь , да и если бы имел, то и бровью бы не повел, вероятно, даже продолжай она в том же духе, если бы он вдруг сюда заявился. Все взаимосвязано.