Андреас Штайнхёфель - В центре Вселенной

– Она когда-нибудь совсем выздоровеет? – спросила Диана, когда мы вышли из палаты.

– Да. Но на это потребуется некоторое время.

На это потребовалось несколько месяцев, до самого лета. С медицинской точки зрения Глэсс довольно быстро встала на ноги, и уже через десять дней ее выписали, но ее душу как будто завесили черным покрывалом, сбросить которое она медлила и не решалась. Когда наконец последний его краешек сполз и упал, то создавалось впечатление, что Глэсс снова стала прежней, но я к тому времени знал ее слишком хорошо, чтобы понимать: она лишь набралась сил, чтобы просто закрыть глаза и не думать об этом.

С того дня как Глэсс вернулась домой, Диана словно расцвела; она будто светилась изнутри, на ее лице, вот уже не первую неделю неестественно бледном, снова заиграл легкий румянец. Она с любовью заботилась о Глэсс не только как до случившегося, была сама забота, само участие, но и ухаживала за ней как образцовая сиделка, с утра пораньше спускаясь вниз, на остывшую за ночь кухню, чтобы затопить печь, готовила Глэсс еду и целебные ванны, с утра до вечера поила чаем, читала вслух газету и пыталась, пусть и тщетно, хоть как-то ее приободрить.

Спустя какое-то время я был совершенно уверен, что моя сестра – ангел.

– Я поила ее маленькими дозами, в чае, чтобы она не почувствовала, – произносит наконец Диана. – Можно ли было вообще что-то почувствовать, я не знаю. Я сама никогда не пробовала.

Она захлопывает гербарий, водворяет его на причитающееся место и замирает, склонив голову, словно ожидая удара со спины. Ее руки опущены, пальцы цепляются за корешки книг.

– Вот так все просто, – тихо произносит Диана. – Теперь ты знаешь, за что она меня так ненавидит.

– Она тебя не ненавидит. – Мой собственный голос кажется мне чужим. Не знаю, что задело меня глубже – то, что я узнал правду, или то, с какой почти безразличной непосредственностью это было произнесено. Я чувствую себя так, будто меня изнутри выскоблили ножом.

– Нет, Фил, ненавидит, ошибаешься, – Диана оборачивается; я никогда не видел у нее таких потемневших глаз. – Ты не понимаешь? Я ведь могла убить ее! Я же понятия не имела, сколько можно принимать, а сколько уже нельзя!

– Как она догадалась?

– Никак. По крайней мере, не догадалась сама, – она медленно движется к двери на террасу, в которую снаружи ударяет вьюга, стуча по стеклу снегом, словно ячменным зерном. – Как-то раз мы поссорились – вцепились друг в друга, как кошки, а все из-за… Да неважно, из-за чего. Ты был с Гейблом в Греции. Слово за слово, она кричала, размахивала руками… И я, не зная, как себя защитить, сказала ей. Прямо в лицо. Для нее это, конечно, был удар.

– О Боже…

– Боже тут совершенно ни при чем, – она продолжает, холодно, безразлично, как будто рассказывает о двух чужих ей людях. – Так все и началось. Она попросила показать ей гербарий, а потом месяцами просиживала в библиотеке, уставившись на этот проклятый лист. Я тысячу раз пыталась дать ей понять, что я сожалею, но она совершенно ушла в себя и меня близко не подпускала.

– Ее можно понять, не так ли?

– Фил, можешь поверить, я не горжусь тем, что сделала.

– Ты просто ревновала.

– Разумеется, ревновала! – правый уголок ее рта вздрагивает и тянется вверх. – Элементарно, Ватсон! Мне было всего двенадцать, а за пару лет до того Глэсс довела меня так, что я залезла от нее на крышу, просто потому, что мне не пришло в голову лучшего способа одновременно выразить свой протест и перепугать ее до смерти. Наверное, я могу придумать еще сотню причин себе в оправдание, но поверь, мне очень жаль.

– Тебе стоило рассказать мне об этом куда раньше.

Молчание.

– По крайней мере, тебе надо поговорить с Глэсс. Диана, послушай, ей нужно это! Почему тебе первой не сделать шаг ей навстречу?

– Потому что для этого мне нужно воспринимать ее всерьез, а я не могу. Помнишь, как она нам внушала, что будет всегда любить нас такими, какие мы есть? Так вот, если бы это и впрямь так было, ничего бы не произошло.

– Но она всегда желала тебе лучшего.

– Действительно? Ну тогда, как говорится… благими намерениями вымощена дорога в ад.

Диана смотрит в окно – побелевшая и очень спокойная. Что-то внутри меня медленно переворачивается. Это невозможно удержать, и меня трясет, как от маленьких повсеместных ударов током. Глаза ищут, на чем задержаться, и находят зеленые пятна краски на моих ладонях.

– Это ты… натравила собаку на того парня?

Тихий смех.

– Ты что, как и Глэсс, тоже теперь считаешь, что я монстр? Он просто нес какой-то бред, который слышал когда-то от кого-то. Мы – ведьмины дети, Фил. Этого нам еще долго не забудут.

– Так это была не ты?

Диана оборачивается.

– Ты что, идиот? Неужели ты подумал, что я могла отозвать собаку и собака послушалась бы, но я этого не сделала? Но нет, она просто была неуправляема от запаха крови – естественно, что она на него набросилась.

– Но ведь раньше…

– Что было, то прошло, Фил. Прошло! Это я, в отличие от Глэсс, уже давно понимаю.

Я не помню, как она ушла. Я сижу посреди комнаты на своем сказочном троне – каком троне? не более чем обтянутом вытертым красным бархатом кресле – и смотрю на корешки книг, на полки, на стены комнаты, которая больше ничего не сможет мне рассказать.

Я даже не звоню Николасу, а просто выхожу из дома и иду к нему. Прошел час; он работал в библиотеке – там я не хотел ни мешать ему, ни доставлять фрау Хебелер удовольствие видеть меня в таком состоянии – и сейчас уже, наверное, должен быть дома.

На дорогах слишком скользко, чтобы ехать на велосипеде, и поэтому я иду пешком. На мосту, где Глэсс рассказала мне о том, что беременна, не удается сдержать слез. На то, чтобы добраться до его дома, мне нужно добрых полчаса, и я иду все быстрее и быстрее, бегу, по лицу хлещет пронизывающе холодный ветер. Я взбегаю по ступеням из темного базальта, огибаю дом – через сумеречный сад, мимо окна, за которым сегодня пусто; а собственно, зачем быть именно здесь, если повсюду в доме можно побеседовать с собственным отражением? Мимо зарешеченных окон, которые больше оберегают дом от того, чтобы зло не просочилось наружу, нежели проникло внутрь, мимо террасы и мраморной купальни, туда, к музею потерянных предметов и придуманных историй. Я прижимаюсь к первому окну, складываю ладони домиком и вглядываюсь в полумрак.

Даже если смотреть в комнату снаружи, все равно создается ощущение, что она светится изнутри и собой освещает все вокруг желтым, теплым светом. Я ошибался в тот раз, думая, что свет исходит от предметов на полках витрин. Он исходит от него самого, как и сейчас, выбрасывая потоки лучей, которые, как волны, разбиваются о мои глаза. Свет расходится от его обнаженного, еще немного загорелого с лета тела, распростертого на полу, струится по его чуть присогнутым ногам, по сильным рукам с пульсирующими венами, по красивым пальцам, хватающимся за дощатый пол. Даже на его губах свет плещется сверкающим золотым вином, когда он открывает рот, словно в немом крике. Я отшатываюсь от окна так поспешно вовсе не от страха, что меня заметят, – я боюсь, что внутри услышат те звуки, которые клокочут у меня в горле, как черные пауки, выползающие откуда-то изнутри из своих коконов. Если бы я мог, я бы бежал до самого дома, зажмурив глаза.