Андреас Штайнхёфель - В центре Вселенной

Добравшись до Визибла, схватив с поленницы топор и с воплями круша витрину на мелкие осколки, ударяя по ней, сколько хватит сил, я все еще вижу перед собой напряженную, изгибающуюся спину и затылок женщины, которая сидит на нем сверху и медленно, осторожно, словно опасаясь поранить, по кругу двигает бедрами, скользит вверх и вниз, вижу запрокинутую голову и черные, рассыпавшиеся по плечам волосы, черные волосы Кэт, еще вчера бывшие соломенно-русыми.

– Где и в чем заложено начало всех событий, дамы и господа? Говорят, что жизнь следует некоему предопределенному плану, заложенному изначально шаблону, если угодно, который обладает то ли скрытым, то ли явным смыслом. Почему?

Как обычно, вопрос Генделя обращен в пустоту – как обычно, он риторический. Мне всегда нравилось, как он умеет без всякого особенного на то повода внезапно отклониться от темы и просто начать рассуждать – не так, как он рассуждает о математике, – и при этом не надеяться на то, что его вопросы найдут ответ.

– Мы все верим в то, что смысл есть, потому что не можем смириться с мыслью, что на все лишь воля слепого случая. И вот мы верим в знаки, посланные свыше, но поверьте мне, дамы и господа: нет никаких знаков. Бетховен написал некоторые из своих величайших работ после того, как лишился слуха: все самое важное совершается в тишине. Катаклизмы разверзаются до того, как успеет потемнеть небо. Дети, которым суждено изменить мир, оставить на его челе свою печать, не рождаются в ночь, когда гремит гром и сверкает молния. Когда свершаются великие открытия, на другой части света не зацветает в это время самый прекрасный цветок – нет, дамы и господа, не бывает никаких знаков. В лучшем случае бывают совпадения. Все остальное – наше суеверие.

Иногда, вот как сейчас, после долгого лирического отступления Гендель поднимается на цыпочки, покачивается туда-сюда, собираясь с мыслями, и продолжает.

– В какой-то момент после того, как человек стал прямоходящим и укротил огонь, он должен был почувствовать: несмотря на то что его окружают соплеменники, при свете костра малюющие на стенах пещеры мокрой глиной очертания мамонтов и саблезубых зверей, он одинок и предоставлен самому себе. И что же произошло? Это повергло его в отчаяние, дамы и господа! И на этом отчаянии и зиждутся мировые религии, посылающие утешение страждущим в пустыне бессмысленности и горя. Возможно, это единственное и лучшее, для чего они созданы. Ибо религии даруют нам утешение, дамы и господа, но никак не прозрение.

Кто-то протестующе поднял руку, но Гендель сделал вид, что не замечает этого.

– Вера, – цитирует он в заключение известного – или неизвестного – философа, – это оскорбление рассудка.

Это замечание чуть было не стоило ему места; по крайней мере, руководство школы всерьез поднимало вопрос о его смещении – хоть и не по своей воле, как говорила Кэт, поскольку все симпатии были на его стороне, и в конце концов ее отец принял решение просто отложить это дело в долгий ящик в надежде, что ему не придется публично отстаивать позицию своего лучшего педагога по данной специальности. Но некоторые родители и несколько недель спустя ничуть не сбавляли пыла. Маленькие человечки были упертыми блюстителями христианства, и если Бог действительно умер, как имел неосторожность заявить Гендель в одном из своих предыдущих выступлений, то по крайней мере их ушей эта новость еще не достигла.

– Возможно, кое-чьих уже и достигла, – вставила Глэсс, когда мы все вместе сидели за столом и обсуждали случившееся. – Иначе бы некоторые не стали с завидной регулярностью избивать своих жен до полусмерти в ожидании расплаты и Страшного суда. – Она задумалась. – А может быть, это именно их рук дело, ведь, в конце концов, они Его и придумали, верно?

– Почему бы тебе не обсудить это с Генделем? Он бы оценил твою точку зрения.

– Как бы тебе сказать… Он не совсем в моем вкусе.

– Мама!

Глэсс смеется.

– Знаешь что? А он прав, твой Гендель. В жизни нет никакого смысла. Она протекает абсолютно бессистемно и в конечном счете не выливается ни во что, кроме продолжения рода. А что касается этого, дарлинг, то свои обязанности я выполнила в двойном размере.

Я слушал ее и видел, как за ее спиной медленно вырастает тень Генделя и одобрительно кивает. Но и Глэсс, и, возможно, даже Гендель все же допускают, что на жизненном пути человек иногда оказывается на распутье, где ему приходится выбирать, по какой из двух уходящих в разные стороны дорог идти, – и тот, кто не находит в своей жизни никакого смысла, может по крайней мере продолжать блуждать в его поисках. Если повезет, эти два пути когда-нибудь да пересекутся.

Так где же и в чем заложено начало всех событий, дамы и господа? Может быть, в том, что пару сотен лет назад где-то далеко в Азии хлопнула крыльями бабочка, и колыхнувшийся воздух, добравшись до Европы, коснулся лица одного из моих далеких предков, и тот ощутил желание пересечь океан. Или в том, как Глэсс решила покинуть Америку, будучи брошенной моим никому, кроме нее одной, не известным отцом. Или когда Тереза установила, что мне в моей жизни не суждено научиться свистеть, засунув пальцы в рот, и попадать по футбольному мячу. Когда я познакомился с маленькой девочкой с забинтованной головой, которая так любит вишневое мороженое. Когда я увидел Николаса на заснеженной паперти, у подножия которой он подобрал мой снежный шарик, когда Диана спасалась бегством на крышу Визибла, согнав с насиженного места стаю летучих мышей.

Возможно, начало всех событий было заложено еще миллионы лет назад, когда какой-то незрячий, вконец одуревший от скуки Бог щелкнул пальцами и произвел Большой Взрыв.

Да, совершенно верно. Именно так и тогда.

Понедельник проходит в безликом, безвременном вакууме. Глэсс и Диане я сказал, что подхватил грипп. Зарывшись в спасительное тепло своей комнаты и кровати, на одном и том же фундаменте я возвожу все новые и новые баррикады мыслей, а потом снова сношу их бревно за бревном или просто наблюдаю за тем, как они рассыпаются сами собой. Часами смотрю в стену и вижу перед собой Кэт и Николаса, Николаса и Кэт и кручу в ладонях снежный шарик как фетиш, как талисман, который послан мне то ли на счастье, то ли на погибель. В комнате чересчур жарко. Я выбираюсь из кровати лишь для того, чтобы подбросить поленьев в огонь.

Во сне мне является мой пруд. Его воды смыкаются надо мной, холодные и черные, как неудача и ночь. Я погружаюсь все глубже и глубже, и даже во сне мои ноги напрасно пытаются нащупать внизу спасительное дно. Чувство движения в абсолютной темноте и абсолютном покое – свободное падение, увлеченность течением, не знающим ни конца, ни края.