Андреас Штайнхёфель - В центре Вселенной

– Из-за Терезы, дарлинг.

– Я не понимаю…

– Я обманула ее, – перебивает меня Глэсс. – Когда она в первый раз спросила, где ваш отец, я сказала, что он бросил меня и обидел так, что я не хочу отныне об этом говорить. Она приняла это и больше не задавала вопросов. Но она помогала мне, и только благодаря ей я встала на ноги. Без Терезы не было бы вас – ни тебя, ни Дианы, – не было бы Визибла. Не было бы ничего.

– Ты могла бы объяснить ей позже. Думаешь, она бы не поняла?

– Может быть, и поняла бы… Но я откладывала это каждый день, все собиралась и собиралась, и вместе с тем убеждала себя в том, что я все сделала правильно. Выглядеть жертвой намного проще. Всем, что у меня есть, я обязана тому, что один раз сказала неправду. Тогда мне казалось, что это не такая уж дорогая цена.

В комнате вновь воцаряется молчание. Кажется, будто весь дом склонился и подслушивает наш разговор. Я вслушиваюсь в себя – нет, я не могу ее за это ненавидеть, хотя мы все заплатили за ее обман, прежде всего Диана, а не я. Но Глэсс сама себя наказала – наказывала каждым новым номером в своем списке, чтобы убедить себя и остальных, что она действительно заслужила того, как ее называл каждый маленький человечек, – того, что однажды нацарапали ей на капоте.

– Михаэль знает, да?

– Да, я рассказала… Может быть, он будет жить с нами, – немного помедлив, добавила она.

– Это хорошо.

– Возможно.

Я больше не в состоянии держать книгу и опускаю ее обратно на полку. Мои пальцы попадают по корешку гербария, и я отдергиваю руку, будто меня ударило током.

– Мама?

– Да?

– Как он выглядел?

– Диана на него похожа. Совсем чуть-чуть, – из темноты, как в жесте сострадания, мне навстречу протягиваются две раскрытые ладони. – У нее такой же цвет волос. Смешно, но остального я почти не помню.

– Как его звали?

Ладони опускаются.

– Нет, Фил.

– Мама, пожалуйста! Я хочу лишь попробовать.

– Не думаю, что это хорошая мысль. Может, у него уже есть жена, дети, семья… Разве ты хотел бы это разрушить?

– Не обязательно все будет именно так.

– Конечно, не обязательно. Вполне возможно, он и сейчас сидит в какой-нибудь дыре и ждет чуда. Соорудит алтарь и будет молиться на тебя, как молился на меня. Ты этого, может быть, хочешь?

Я опускаю голову. Все сказано, прием окончен. Когда я поднимаю глаза, Глэсс уже встала с трона и, держась неестественно прямо, подходит к двери. Из распахнутой щели свет бьет мне прямо в глаза.

Но я продолжаю смотреть на нее – и не могу удержаться: я смеюсь.

Она непонимающе оборачивается, смотрит вокруг и, нахмурившись, упирает руку в бок.

– В чем дело?

– Мам, как ты… как ты могла сказать мне все это, не снимая этого дурацкого колпачка?

Глэсс хватается за резинку под подбородком. Мы оба стаскиваем их, и она удивленно смотрит на свой, золотой, как на чужеродное тело, на маленького инопланетянина, который высунулся из своего корабля и машет ей ручкой. И мы смеемся – смеемся до слез, потом плачем, потом опять смеемся, пока не наступит облегчение. Казалось бы, ничего вокруг не изменилось – но теперь все видится в совсем ином свете. Мои колени подкашиваются. Ничто не дается легко на самом-то деле.

– Ах, ну да, – всхлипывает Глэсс, просмеявшись, – чуть не забыла. – Она достает из кармана брюк конверт и протягивает мне. – С Новым годом, дарлинг.

Я открываю его, заглядываю внутрь, и у меня захватывает дух.

– Ты с ума сошла, Глэсс! Откуда…

Я вылетаю из библиотеки и бегу на кухню. Стол по-прежнему стоит в гостиной, оттуда доносится громкий смех остальных. Мой взгляд проносится по полкам и притолокам.

– Она мертва, милый, – Глэсс облокотилась на дверной косяк и крутит на пальце колпачок.

– Ты заколола Розеллу?!

– Все произошло очень быстро. Я уверяю, она ничего не почувствовала.

– Но я не могу это принять! Это твои деньги, Глэсс.

– Выбрось это из головы, дарлинг, – Глэсс снова водружает колпачок на макушку. – Я тебе что, благотворительная организация? Разумеется, я все поделила на троих. Одну часть для меня, одну для тебя и одну для Дианы.

– Но мама…

– И никаких «но», тебе ясно? – Ее голос понизился до шепота. – Я приехала сюда нищая, как церковная мышь, Фил. С одним чемоданом, тонной страха и вами в животе. И все.

Напряжение, заставлявшее меня до сих пор держать себя в руках, схлынуло, и мне кажется, что голова закружилась и сейчас я окажусь на полу. Рассказав мне это, Глэсс выбила почву у меня из-под ног, и теперь я не знаю, как избыть свое смятение, свое разочарование, которое – по крайней мере сейчас – все еще сильнее, чем сочувствие, еще только зарождающееся у меня внутри. Знаю только, что самое время уехать с Гейблом, побыть на расстоянии от Визибла и от всего, что произошло за последнее время в моей жизни, которая теперь кажется растерзанным лоскутным одеялом, обрывки которого разметаны так далеко, что я не могу ухватить их взглядом.

– Иди ко мне, – Глэсс заключает меня в объятия и держит; какое-то время мы так и стоим, как прижавшиеся друг к другу любовники, как вцепившиеся друг в друга дети, оказавшиеся в темноте. – Обещай мне, что будешь беречь себя, дарлинг.

– Cross my heart and…

– Тс-с-с, не говори этого. – Глэсс отстраняется, кладет мне руки на плечи и вглядывается в мое лицо. – Я обманула тебя, дарлинг. Конечно, я его помню. У Дианы его волосы, но у тебя – его глаза. И его губы.

– И уши, хочешь сказать, тоже?

– Нет, уши у тебя твои собственные, – она скорчила рожу. – Такие уши были только у Дамбо. Не думаю, что вы с ним родственники. Ему они шли куда больше.

Она улыбается, и на ее щеках появляются крохотные ямочки. Я не двигаюсь. Глэсс медленно притягивает меня к себе, встает на цыпочки – я закрываю глаза в ожидании, что она поцелует меня на прощание. Но ее губы касаются моего уха, и я чувствую, как они приоткрываются и смыкаются вновь.

Его имя шепотом проникает в мои мысли.

Проносится последняя минута. Мы выбегаем на улицу и собираемся на террасе, громко отсчитывая оставшиеся секунды. Воздух содрогается от долгожданного боя часов, в небо взмывают первые ракеты и осыпаются на землю радужными фонтанами фейерверка. Мы обнимаемся; хлопают пробки, шампанское бьет ключом из заледеневших бутылок, со звоном ударяются друг о друга бокалы. « Should auld acquaintance be forgot » [14] «Should auld acquaintance be forgot…» – первая строка песни «Auld Lang Syne» (рус. «В старые добрые времена»), написанной в 1788 году Робертом Бернсом по мотивам народной баллады и затем положенной на музыку шотландской народной песни (возможно, древнего языческого танца в ускоренном исполнении). Благодаря выходцам с территории нынешнего Соединенного Королевства распространена во многих странах, особенно англоязычных. По старой шотландской традиции исполняется на праздник Хогманай, в канун Нового года. , – запевает Глэсс, и мы все подхватываем, но наши голоса, разумеется, заглушает густой бас Гейбла. Небо над нашими головами трещит под грохот все новых и новых залпов. Новогодняя ночь становится светла, как день, и прекрасные отблески искр ложатся размытыми, многократно увеличенными тенями на сверкающий хрустальный ковер, стелящийся по снегу и укрывший темную гладь реки. «Грохот прогоняет злых духов», – сообщил Михаэль, выгружая на стол груду бураков и петард, и вот мы провожаем каждый залп восторженными криками, чтобы уж наверняка не осталось ни одной печальной тени, забившейся в угол с прошлого года.