Андреас Штайнхёфель - В центре Вселенной

Паскаль и Тереза резво скачут по сугробам, и ледяная корочка хрустит и ломается под их ногами, как тонкое стекло. Диана пообещала заботиться о моем кипарисе. Она кивает, пока Гейбл ей что-то тихо рассказывает, и время от времени подносит бокал к губам. Иногда с их стороны доносится громкий смех. Михаэль и Глэсс, обнявшись, кружатся в полумраке террасы под заигранную пластинку с песнями Билли Холидей. Я стою на пандусе, смотрю вверх на стены Визибла и борюсь с желанием обнять старый дом. Мне все еще кажется, что земля уходит у меня из-под ног, но я больше не боюсь упасть. И это хорошо. Это чувство жизни, которая не стоит на месте.

Я склоняюсь над перилами невообразимо большого судна и смотрю вниз, на борт, покрытый ржавчиной и слизью. Накануне дул пронизывающий, холодный ветер, и на палубу не поднимался никто, кроме тех, чье присутствие было необходимо. Сегодня воздух спокойный и влажный. У неба нет ни конца, ни края, оно словно покрыто бирюзой, и ветер с моря, подпрыгивая на волнах вместе с нами, приносит сладковатый запах. Может быть, он дует с Семисопошного, с Тонгатапу или с островов Номои, вот уже который день оставляя на моих губах привкус соли. Где-то в глубине моего сердца теплится маленький огонек счастья.

Как только я увидел Николаса, то сразу понял, что принял верное решение. Его родители сделали все, чтобы он лежал в отдельной палате. Я открыл дверь и вошел; он спал, вытянув руки – я пытался заставить себя на них не смотреть, – смятое одеяло вздымалось у него на груди. Признаться, я не рассчитывал, что на лице его будет такая же черная повязка, как одевают дети, вырядившись в пиратов. Можно было разбудить его или дождаться, когда он проснется. Проблема была только в том, что я не знал, о чем говорить. Между нами все было сказано – по крайней мере то, что мы могли сказать друг другу. Желание проститься с ним и рассказать об отплытии в Америку коренилось в одной лишь глупой надежде на то, что он попросит меня остаться. Одного его слова хватило бы, чтобы я отказался от всех своих надежд, так же как хватило одного его слова, чтобы я решил ехать.

Он лежит передо мной, и это будит еще свежие воспоминания о Гиперборее и о том, каким непостижимым образом Диана любила его все эти годы. Любить Николаса было так же невыносимо. Мне стоило увидеть его на этой кровати, бледное лицо поверх белых простыней, потерявшегося в себе собирателя потерянных предметов, рассказчика, позабывшего историю о самом себе. Внезапно я вижу вместо него лишь белый, пустой лист бумаги, ожидающий, что кто-то своей рукой напишет его историю заново. Но это буду уже не я – я не смог бы сделать этого, не здесь и не сейчас. Я закрываю глаза, и его образ ускользает, он убегает от меня по красной дорожке стадиона, сконцентрировавшись и устремив взгляд куда-то в пустоту – не в гармонии с собой и с миром, как я полагал когда-то, а лишь в поисках этой гармонии, в поисках себя. Может быть, стоило в первый же день встать ему поперек дороги, обнять его, остановить и удержать. Но разве мог я это знать? И я уверен: что бы ни было, он бы не дал удержать себя. Никому.

Если у них что-то будет с Кэт, это причинит ей много боли. Она не любит, когда кто-то ускользает от нее. Не говоря о том, что для нее мой уход станет большим потрясением. Я не хочу больше о ней думать. Это слишком больно. Но мне уже сейчас ее не хватает. Чума, чума на оба ваши дома – и все же я не могу не признать, что Кэт по-прежнему дорога мне.

Вот чему меня научила эта история: любовь – это слово, которое всегда написано не чернилами, а кровью. Любовь заставляет тебя творить странные вещи. Заставляет тебя раздавать радужные леденцы, танцевать в красных туфельках по мостовой, разбивать себе руки в кровь, копая по ночам могилу в прекрасном, ухоженном саду. Любовь наносит глубокие раны, но лишь она способна дать твоим шрамам затянуться, если только ты доверишься ей и дашь ей время. Я не хочу касаться своих ран. Еще прежде чем они затянутся, нанесут новые, и я тоже буду ранить других людей. У каждого из нас в кармане спрятан нож.

Вот такова жизнь на самом деле, Палейко.

Море штормит. Маленькие зеленовато-синие волны вздымаются, и, пенясь, исчезают, поглощенные следом, оставленным кормой судна, на полных парах рассекающего бурлящие воды, и смыкаются, будто стремясь друг к другу по неведомой собственной воле, но на самом деле лишь подчиняясь слепым законам физики. Не все так просто, как хотелось бы, и истина – такая же хрупкая субстанция, как люди, которые пытаются ее утверждать. Под нами на многие километры уходит темная, мрачная вода. Кажется, что она необитаема, но где-то в бездонной глубине кружат невероятные рыбы, светящиеся во мраке. По словам Гейбла, то, что эти призрачные рыбки выживают под давлением такой толщи воды, – просто чудо, порожденное загадками океана. Хорошо это или плохо, но в душе он так и остается ребенком.

Если посмотреть налево, то там, вдали, на расстоянии еще каких-то двенадцати часов пути, находится Америка. Разыскать на этом огромном материке Человека Под Номером Три – задача столь же непосильная и, к моему опасению, столь же безнадежная, как отыскать иглу в стоге сена. Но теперь я знаю, как его зовут. Я стремлюсь вовсе не к побегу, а к поиску. Мне нечего бояться; поэтому когда-нибудь, рано или поздно, найду я его или нет, я вернусь домой. Если пройдет достаточно времени. Если буду повторять про себя как молитву: Визибл, Визибл, Визибл…

Я застегиваю ворот куртки, пересекаю палубу и налегаю на тяжелый вентиль, чтобы попасть в каюту. Пора за работу.

Смешно, но я скучаю по Генделю.

Я люблю говорить «спасибо».

В детстве моим самым сокровенным желанием было стать режиссером, получить премию «Оскар» и сказать «спасибо» так, чтобы сидящие в зале Том Круз или Шон Коннери расплакались, слушая меня. Чтобы потом, вернувшись на свое место, утешать их.

Я благодарю:

фонд «Пройссише Зеехандлунг» в Берлине, щедро поддержавший работу над этой книгой своей стипендией;

г-на Доннера и г-на Аккерманна, которые были всегда рядом, и Альмут Гебхард за консультации по фармакологии;

г-на Фридберта Штонера, г-жу Урсулу Геккель и г-жу Корнелию Бергер за дружескую поддержку, будь то редакторские правки или подготовка к печати;

Клауса Гуманна и Кордулу Дуффе, своим непревзойденным воодушевлением и большим вкладом в мою работу не допустивших, чтобы я остановился;

мою семью: Хильтруд, Дирк, Бьорн – вы мой центр Вселенной;

моего Тигра. Не надо слов. Я люблю тебя.

(Том, Шон, имейте в виду!)

И прошу прощения у тебя, Каллиопа. Пришлось взять звуки твоего благосклонного имени и оживить ими черную куклу, но для пары букв – увы! – не хватило места. Надеюсь, ты не обидишься, и мы будем дружить и дальше.