Альфонз Беднар - Современная словацкая повесть

Потом подорожали дома и участки. Нюх Чачо вывел меня на доходные дела, клиентура сразу расширилась, выросли обороты, мы с Чачо расстались по-хорошему, пути наши разошлись, и я стал действовать самостоятельно. Я до сего дня сохранил покровительство многих обязанных мне людей — благодушные благодаря своему высокому положению, они даже не подозревают, сколько их денег осело в моих сундуках.

Чачо, как и прежде, шнырял среди филателистов, держа фасон, с кем-то здоровался, с кем-то ударял по рукам, скрепляя сделку. Завидев меня, затащил в отдельный кабинет и сделал знак официанту, что мы совершенно измочалены и нам надо промочить горло.

Голос Чачо бальзамом проливался на мой слух, взгляд мой, как альпинист, по уступам его оспин поднялся к его водянистым, теперь очень редко искренним глазам. Рябой Чачо высыпал на меня ворох своих бед. Куда ни кинь — кругом одна сплошная неблагодарность. Первая проблема — жена. Ушла к какому-то юристу на пенсии и теперь шурует по его сберкнижкам, переписывает имущество; судя по всему, там пахнет по меньшей мере половиной королевства. Проблема номер два, три и четыре — дети. Тянут с него, доят, выжимают, трясут, требуют, канючат. Да еще и скандалят.

Сказать Чачо, что эпилог его жизни банален? Едва ли он со мной согласится, жизнь у него одна, и другой судьбы он уже не получит.

Впервые за последние дни я и словом не обмолвился о своей болезни. Чего ради буду я трясти по дороге лошадиные яблоки своего несчастья, кому какое дело, что на мою кожу по чистой случайности упало с карниза ратуши голубиное дерьмецо?

У медицины свои правила. Медицина — это фабрика, и как только вас взяли в оборот, то, согласно алгоритму, определенному диагнозом, гоняют по лабиринту запутанных дорожек, подталкивая к выходу. Или к исходу. «Летальный исход» — так высокопарно сообщает медик о смерти. Поэтому слово «выход» я рассматриваю и как возможный «исход». После смерти не только тело, но и имя, и почести, поступки и вся с таким трудом приобретенная мудрость — все покроется прахом, и любые попытки стряхнуть эту пыль — какие б ни были на то причины — ни к чему не приведут. А возьмите вы золотую чашу — разве и она в итоге бесконечных протираний не исчезнет? Дни ее блеска тоже сосчитаны. Как отмерен надлежащей мерой век любой, самой вечной вечности.

Ужасно.

Приглядимся же, неразумные друзья, приглядимся к своим собственным глазам: что в них отражается? Смерть! И подмигивает нам!..

С легким урчанием автомашина несется навстречу ветру, взвивая позади себя пыль. Я стиснул челюсти, вдавил их, верхнюю в нижнюю, словно в форму у стоматолога; девчонки на заднем сиденье сидят притихшие, будто вши под коростой. Уж не о том ли размышляют, какие слухи пойдут, когда станет известно, что я загубил три молодые жизни? Они были такие красивые, молодые и неалчные…

Да, мысль о собственной смерти ужасна, и на кой черт добивался я правды, зачем хотел узнать о ней все в подробностях? Напрасно память листает книгу избитых истин, будто смерть — естественное явление природы. Можно только посмеяться сравнению нашего страха смерти с детским страхом перед темнотой. Хотя и дети не просто боятся неизвестности — от темноты на них веет небытием. Ведь если сводить жизнь к восприятию окружающего нашими чувствами, то потеря одного из чувств — слуха, скажем, зрения, обоняния при насморке и вкусовых ощущений — уже сама по себе ограничивает связь с окружающим!

Внезапная смерть, быстро скрутив человека, не оставляет ему времени испугаться. Он и переносит ее соответствующим образом. Я вот не раз мысленно переживал в своем представлении аварию, которая могла произойти со мной, когда я был водолазом. При погружении ледяная вода сковывала мне икры, бедра, крепко обхватывала шею через водолазный костюм, но я и не думал о роковых судорогах рук и ног; проскальзывая в трюм останков затонувшего корабля, чтобы закрепить якорями тросики на предметах, представлявших большую или меньшую ценность, я никогда не думал, что крышке люка ничего не стоит захлопнуться и похоронить меня в чреве мертвого корабля. Вероятность такого факта возникала в моем сознании лишь во сне да при беседах с дотошными репортерами.

Если можно попробовать на вкус собственное несчастье, то я его испробовал сполна. Угроза смерти ударяла меня молнией, каждая клеточка моего организма застывала в напряженном ожидании. Беспомощность, однако, длилась не более секунды, и тут же все силы и резервы организма, о которых я даже не подозревал, мобилизовывались. В мыслях перепутывались разные конкретные варианты несчастья, дело даже не в том, какая именно беда приключилась: то я не мог распутать трос, на котором был спущен, то руки-ноги сводило судорогой, то я бился с захлопнувшейся крышкой. Теряя последние силы, я примирялся с неизбежным концом и не визжал, не кричал в отчаянии. Обмякнув, опустив плечи, закрывал глаза и ждал конца. Криво ухмылялся про себя, что принимаю его с достоинством. Я даже радовался, будто дезертир. Я существовал отдельно от своего тела, да, я в буквальном смысле видел себя со стороны, видел бессильное, еле заметное движение руки, которая не сжимала больше бездействующий кран кислородного баллона и безвольно повисала, поддерживаемая слабым течением, я видел свое тело, как оно, отлепившись от крышки люка, легонько, будто перышко в безветренный день, медленно опускается на дно обомшелого трюма. Все это происходило с моим телом, но не касалось меня, я оставался в роли стороннего наблюдателя!

Человека можно стереть не только с лица земли, но и вообще вселенной.

И все-таки человеческие чувства, даже самые незначительные, могут взять верх над смертью! Не такой уж она всесильный враг человека, если у него против нее столько оружия, сколько красок можно увидеть на море. Месть побеждает смерть, любовь пренебрегает ею, честолюбие ее жаждет, печаль ищет в ней спасение, страх приближает ее…

Машина несется, урчит, впереди лихо, сзади страх.

— Останови!

Ладно. Скрипнули тормоза, машина юзом развернулась поперек дороги, уткнулась носом в боковую белую полосу.

Мы вышли. Ирма и Таня вывели под руки высокую Дану. Щеки ее надувались, но рвоты не было. С воем, яростной волной налетел ветер, и хлынул дождь. Девицы спрятались в машину. Неистовые порывы рвали с меня одежду, по лицу хлестали песчинки, обостренным взглядом воспринимал я пейзаж вокруг — склоны, покрытые рядами виноградников, холмы, натягивающие на себя сырой плащ темноты. Мне стало хорошо. Распаленный лоб остыл, я хмурился, но мне стало вдруг весело, а девчонки злились.

— Знаю, знаю, — обрушил я на них водопад слов, просунув взлохмаченную голову в машину, — не будь грозы, вы пошли бы дальше пешедралом. Все, понял, еду шагом.