Наталья Галкина - Корабль и другие истории

Однажды нам удалось доехать до нашего пустынного любимого пляжа на тележке, в нее запряжен был ослик из Итаки; улыбающийся мальчик-возница за небольшую плату усадил матушку и меня, а бабушка, тетушка и отец шли следом с немудрящей поклажей.

Под жарким солнцем идти было далеко, — или мне так казалось? Я была маленькая, тощая, ребра легко пересчитать, прозвище мое было Голод-в-Индии. Прозвища были в ходу, себя отец называл Раб Савока, мою любимую тетушку — Рабыня Пакля, матушку — Богиня Нюся.

Первой вехой половины пути, дорожным знаком, служила полузатянутая прибрежным песком рыжая бомба солидной величины; ее никто не боялся, все на ней и рядом с нею фотографировались. Потом показывался корабль (ржавая огромная баржа, высокая, тоже ушедшая днищем в песок, напоминавшая памятник), — и это означало, что мы почти пришли.

Строить песчаные замки в стиле Гауди на отмелях и в полосе прибоя (каждая капля стекающего с пальцев мокрого песка добавляла башне высоты), зарываться в песок (лечение песком под названием «псаммотерапия» названия тогда не имело), подбирать раковины (венерки, сердцевидки, скафарки) и черных морских чертей , собирать буковые орешки, шершавые деревянные цветочки на четыре лепестка, отбегая от воды в глубину дюн ловить ящерок, скарабеев, разглядывать пожирателя насекомых муравьиного льва, трогать растущие в песках крошечные кустики рипсалиса, песчаного колосняка, приморской полыни.

Обратный путь, когда, истомленные жарой, купанием, мы еле тащились, мой молодой веселый отец называл «бедственным походом Бибикова на Анапу».

Позади оставались влекущие сквозь воды свое желе медузы, мифологические морские коньки, тишина Бимлюка, впереди маячили Русские ворота, бывшие осколком турецкой крепости, затененная желтой акацией улочка, торговцы, завораживающие меня несказанным великолепием бус (из раскрашенных позвякивающих ракушек), сушеных мумифицированных морских коньков, плоской округлой гальки с аляповатыми пейзажами тогдашнего наивного самодельного гламура: бирюзовое гладкое небо (было ли облако?), первозданно синее море, откровенно зеленые пальмы, крошечное плавсредство, парус одинокий — мечта туземной детской души, настоящее счастье, загадочный образ полноты бытия.

Камушек мне наконец-то купили, сердце мое колотилось, виноград назывался «изабелла» и «дамские пальчики», подобная птице ночная бабочка — «мертвая голова», ночной фильм «Секрет актрисы» или «Королевские пираты», а книга, подаренная мне отцом, — «Золотой жук».

Но вот сегодня, когда я знаю о жизни больше, чем в детские годы, когда ее изображение объемно, четырехмерно, как минимум, не похоже на хорошенькую плоскую картинку с камушка, я помню о времени и пространстве Бимлюка не только полупрозрачную плоть виноградины да целебный ток пересыпаемого песка, но еще и то, что в те благословенные минуты бытия моего еще сидел в лагере Лев Николаевич Гумилев, а арестованного студентом (ни за что, как водится) в 1937 году сына великого невропатолога Давиденкова (дед водил меня к нему в гости на Кирочную) пока не успели расстрелять, — прогнав через ГУЛАГ, его расстреляют в 1953-м. И сентиментальный флер меркнет слегка, отходит, как некогда, много позже, моментально отошло очарование песенки из советского фильма «У природы нет плохой погоды, каждая погода — благодать», — стоило представить себе внезапно, что можно было бы ее спеть перенесшим (и пережившим) землетрясение или цунами.

Ураган бушевал, а мы сидели на дюнах в его сердцевине, в зрачке бури, в cor serpentis, где всегда тишина.

После свадьбы бабушка молодого мужа отозвала молодую жену в сторону и ей сказала;

— Моя мать болела за «Зенит», я болею за «Зенит», твой муж болеет за «Зенит», и ты должна .

Семинар керамистов в Дзинтари под руководством Петериса Мартинсонса. Михаил Копылков решил повесить свою керамическую композицию «Платье и пальто» (ныне украшающую Мраморный дворец) на дерево, приготовил веревки. Расположившийся неподалеку на прибрежном песке залива отдыхающий говорит:

— Сопрут.

— Нет, не сопрут, — отвечает Михаил, — они очень тяжелые.

— Вы не так меня поняли! — с легким акцентом восклицает отдыхающий. — Это я по-латышски сказал: «Saprotu», — я понимаю, я понял вашу идею, мне близка она… я думал, вы латыш.

Кстати, это тоже был комплимент.

Вчера я прочла, что один из укромных внутренних двориков столичного величественного дворца Каракорума приказал Угэдей, внук Чингисхана, засеять степной травой, и приходил сюда тайком вдохнуть не сравнимый ни с чем запах степи.

— Во всем мире победила американская идея: надо быть всегда молодым, до восьмидесяти лет, — сказала она.

— Быть или казаться?

— Какая разница?

— И что же из этого размножившегося портрета Дориана Грея следует? — возразил он. — Нет ни колыбели, ни гроба, и Рембрандта нет, а есть только Барби да бэби-бум?

— Знаешь ли ты, — спросил он, — что ключи бывают с отверстием в бороздке и без него: мужские и женские?

— Я знаю, — отвечал собеседник, — что черепица в Италии бывает двух сортов: выпуклая и вогнутая, «папа» и «мама».

— А на моей работе, — заметила их собеседница, — молодоженов Витю и Галю что дома, что на службе звали Винтик и Гаечка. Они не обижались на прозвище, но оно и не смущало их; слыша его, они сонно улыбались.

Чиновник спросил:

— Почему вы не позвонили заранее?

А женщина ответила:

— Я не живу заранее.

Маркиза де Кастильоне, чей образ смущал воображение многих, не только мое, совершенно помешалась на фотографиях, что и сделало, впрочем, ее знаменитой. Сорок лет позировала она императорскому фотографу Пьерсону, сделавшему более четырехсот ее портретов, включая фотографии разных частей тела (например: «Ступня маркизы № 6» или «Ухо маркизы № 3»).

В последние годы жизни, уехав во Францию, после падения империи она жила в черных (негативам подобных) комнатах с занавешенными зеркалами, закрытыми шторами, жизнью, покрытой мраком и тайной. Выходила маркиза из дома только ночью, закутавшись в черные одежды. Ей хотелось остаться в памяти потомков любимицей прошедшей эпохи, неизменно юной и прекрасной, как «Локоть маркизы № 2».

Известный поэт, денди, тайный гомосексуалист (ну, по крайней мере, своих пристрастий нетрадиционных не рекламировавший) Робер де Монтескью в течение тринадцати лет работал над ее жизнеописанием; на столе перед ним стоял гипсовый муляж ее колена.