Наталья Галкина - Покровитель птиц

Подходя к арке, Клюзнер сказал:

— Однажды в переплетенной подборке журналов дореволюционных, не помню, было ли то «Солнце России», «Нива», иное питерское издание, попалась мне картинка с подписью: зимой 1914–15 гг. сын хозяина дома господин Гукасов-младший с приятелем Липским возвели над фонтаном восьмиметровую скульптуру ледяную Георгия Победоносца. Белая скульптура, две маленьких черненьких фигурки авторов. Я умилился, мне хозяева журнального тома картинку пересняли, долго я фото на бюро держал. Но однажды утром, после кошмарного сна с левой ноги вставши, увидел я в белой скульптуре центральную часть черносотенной эмблемы — «Союза русского народа»? «Михаила Архангела»? А поскольку я наслышан был о чудовищных еврейских погромах на юге России 1905 и последующих годов, инициированных черносотенцами, дрогнул я, картинку разорвал, потом жалел, думал: может, померещилось?

— Вот ты наслышан, — сказал Бихтер, — а я роман читал об этих погромах, написанный известным детским писателем Борисом Житковым, «Виктор Вавич», Ничего страшнее этой книги не знаю.

— Дай почитать.

— Роман до сих пор не издан. Я рукопись читал. Ведь я редактор. Чего только по случаю не прочтешь.

— И еще. Я уж сказал тебе, что в доме Гукасова, в доме с тройной аркой, возле которого мы сейчас стоим, жил Таганцев-отец. А в связи с заговором Таганцева-сына Гумилёва и расстреляли. И именно сюда тянуло Николая Степановича барышням вирши читать. Вот как мне эти две вещи пришли на ум, я в сад ходить перестал. Давно тут не был. Всё казалось мне недобрым, зловещим.

Навстречу им шли две девочки, русоволосые, розоволикие, кареглазые, одна постарше.

— Дети начала двадцатого века с акварели Серова или Бенуа, — сказал Бихтер, — ни на пионерок, ни на октябрят не похожие.

— Гречанки, — сказал Клюзнер.

— Почему гречанки?

— Они живут под левым Коллеони, это дочери архитектора Кирхоглани Валериана Дмитриевича, его сослуживцы по кафедре училища Штиглица зовут «вологодский грек». Я шел по Литейному, он мне навстречу со знакомым мне архитектором Васильковским, который нас друг другу и представил.

Девочки поздоровались, улыбаясь, Клюзнер церемонно раскланялся.

Сестры Кирхоглани учились в школе со скульптурными медальонами на углу Жуковского и Маяковского. Старшая, Ирина, ходила в знаменитый левинский кружок Дворца пионеров возле Аничкова моста; после школы поступила она в училище Штиглица, именовавшееся тогда Мухинским, на кафедру интерьера, где преподавал ее отец. А младшую все писатели видели на похоронах трагически погибшего Михаила Чулаки, все слышали краткую ее речь, многие помнят, как вышла от Общества защиты животных (в нем кошатник и собачник Чулаки состоял) маленькая гречанка Елена Кирхоглани и произнесла негромким нежным голосом своим: «Он оберегал братьев наших меньших от зла, которое им в нашем мире часто причиняют, а себя уберечь не сумел. Но я знаю: теперь он в лучшем мире, где зла нет».

Собеседники вышли на Литейный, обдавший их шумом, оглушивший звяканьем выворачивавшихся к цирку и от цирка трамваев.

— В какой тишине мы побывали! — сказал Бихтер, — в беззвучном саду.

— Что ты, — отвечал Клюзнер, — он полон голосов. У него и эхо свое, как в гроте. Фонтан, листва, птицы.

Шум фонтана утих с фонтаном, второй век звучало многоголосье птиц: воробьев, голубей, синиц, зябликов, свиристелей, чаек; набрали силу concerto grosso легендарных кошек, добавились звуки музыки: в особняке фон Крузе расположилась детская музыкальная школа «Тутти». Однажды из одной из форточек вылетел по недосмотру обреченный бирюзовый волнистый попугайчик-неразлучник. Все кошки воззрились на него, все птицы, оба Бартоломео Коллеони: если не по доверчивости и глупости суждено было погибнуть экзотической пташке, то от холодов осенне-зимних, наступающих, по обыкновению, неотвратимо. Вылетев на простор, долго перемещался неразлучник в верхнем ярусе сада Сен-Жермен, выкрикивая свое: «Гоша хорошая птичка! Давай пошепчемся! Давай пошепчемся!» И текст сей был близок текстам всех богемных и полубогемных ухажеров трех промелькнувших, прошмыгнувших через двор, просквозивших сквозь сад эпох.

— У нас на сегодняшний день не завод, у нас фабрика, — пояснил Толик. — Нас опять переименовали.

— Завод выпускает, — важно заметил Абгарка, — а мы фабрикуем.

— И много вы нафабриковали?

— Сфабриковали, — поправил Бихтер.

— Сфабриковать дело можно, — заметил Клюзнер.

— Взять, к примеру, панцирную сетку, — сказал карлик и взял снеток. — Лучше снов, чем на панцирной сетке, не бывает.

— И возни такой нет, как с пружинным матрасом, — сказал Толик и тоже взял снеток.

Это он принес снетки в кульке и сказал всем:

— Угощайтесь.

— Вот на прабабушкиной кровати, — мечтательно сказал Абгарка, — небось, панцирная сетка двойная и с крученой проволокой. Такие сны на ней снились! Ни одного кошмара. Хорошо раньше люди спали.

— Молчи, — сказал Клюзнер Бихтеру, и правильно сделал, Бихтер уже рот открыл, чтобы произнести: «Спали, спали, проспали целую страну».

— В будущем, — сказал Абгарка, — панцирных сеток не будет, пружинных матрасов не будет, будут спать на топчанах.

— Иди ты, — сказала хором очередь.

И все взяли по снетку.

— Как же спать прикажете? — спросил завсегдатай в тельняшке. — Тюфяки станут фабриковать вроде волосяных?

— Искусственный волос, — пояснил Абгарка. — Химический.

— Хорошо, что мы сейчас здесь, — сказал Толик, — а не в том «тогда там». Что взять с человека, который спит на химическом топчане?

— Еще бы хлеба к снеткам, — сказал завсегдатай в мятой шляпе, — и, глядишь, пообедали.

— Чтобы всем пообедать, надо снетков килограмма два, — заметил завсегдатай-вождь. — Люди снетки по триста грамм покупают.

— Не скажи, — сказал Голик. — При мне один раз секретарь два ящика взял.

— Какой секретарь? — спросил Бихтер.

— Зачем два ящика? — спросил Клюзнер.

— Для хозяина. — сказал Толик. — Я ведь не всегда на кроватной фабрике работал. Самое лучшее место службы моей бывшей — Эрмитаж.

Тут карлик схватился за голову и убежал.

— Ври больше, — сказал вождь-завсегдатай. — Что ты там делал?

— Картины носил, постаменты новые работал; я по специальности столяр-краснодеревец. Мелкая починка. У нас там, между прочим, уборщицами студентки с вечернего отделения Мухинского работали, из театрального разнорабочие попадались. А одно из почетных мест — смотрительницы, служительницы, которые в залах на стульчиках сидят, наблюдают как бы чего не вышло, дорогу заблудившимся посетителям указывают. Там сиживали аристократки из бывших, достигшие пенсионных лет актрисы, вдовы-генеральши, это отдельная песня. Престижная работа. И какое удовольствие! И вот в одно лето нанялся я вместо отпуска в эрмитажную археологическую экспедицию, подработать хотел да и на юг съездить, никогда на юге не был. Поехал в одну из донских экспедиций, занимавшуюся сарматами. В один из южных вечеров отправился я по окрестностям прогуляться, хотел до соседней деревни дойти, говорили, там ларек допоздна работает. Иду, в полях всё только всходит, светло-зелененькие поля, и всюду бороны раскиданы зубьями вверх, неясно, зачем. Я тогда очень увлекался фольклором, народными обычаями полуязыческого характера, приметами и тому подобное, Фрезера штудировал, Афанасьева, Сахарова, Потебню, мифологические воззрения древних славян на природу, всякое такое. Как снег пахали, чтобы урожай был хороший, знаю; но вот бороны среди всходов… Даже мысль мелькнула: а вдруг я ненароком научное открытие сделал, этнографами не замеченный факт пронаблюдал по части глубоко местных примет, обычаев, мифологических воззрений? Стал я, естественно, расспрашивать крестьянских тамошних околхоженных людей. А мне разъясняют: не для укрепления всходов бороны лежат, не от птиц, от птиц пугало ставят, чучело, у некоторых на приусадебных участках стоят, а бороны от секретарей. Я поначалу опять не понял, думал — птица-секретарь, может, подумал я, миграционными перелетами стаи их сюда залетают и посевам как-нибудь вредят, как занесенный из капиталистического мира пресловутый колорадский жук; однако сомневался: какое дело птице до бороны? чихать она на нее хотела и сверху гадить. Нет, отвечали мне, нет, при чем тут птицы. Как это ты не знаешь, городской, полустоличный? Ведь у нас тут (и руками показывают — где) писатель великий живет, мы рады, гордимся, глубоко уважаем, поскольку партия и правительство его уважают и всемирное прогрессивное человечество; да только у писателя есть секретари. Вот скоро их увидишь. Как же я их увижу, ведь я в экспедиции во славу нашей науки тружусь, а они у светила отечественной литературы секретарствуют. А сельпо? — разъясняют мне. Вот как в сельпо водочку, секретари на двух машинах едут, ящиками в машины грузят, для хозяина, значит (себя тоже не забывают), а пока они загружаются, очередь народная в стороне стоит, все ждут, не дышат, чтобы всем хватило после секретарей. Та же картина с коньяком (ну, это у нас редкость, за ним они в город ездиют) и с шампанским (то чаще, но тоже дефицитное зелье), то же и с хлебом, а хлеб нужен, не только сами сильно на нем живем, и скотину подкармливаем, а бабушки особенно ситный уважают, но это они для себя к чаю. Секретари — парнишки старательные, исполнительные, но очень уж другой раз чудят. Про писателя тоже рассказывали — чудил помалу, но как-то понятно, по-нашему; выйдет, другой раз, по похмельной утрянке (а она уже день) в подштанниках на родное крылечко, из шикарного своего охотничьего винтаря пальнет (а птицы уж знали, едва выходит, все фр-р-р стаями да компашками прочь), а потом сядет под цветущей яблоней (смотря по сезону, иногда под полной вишен вишней) за стол с белой скатертью к самовару, тоже в подштанниках, чай пьет да плачет, о судьбах народных думает, а может, и о всем человечестве слезу льет. Никогда, кстати, я о его жене не слышал, то ли ее вовсе не было, то ли она была из тех людей, о которых слухи не ходят, такие люди, обитающие в окрестном безмолвии, на свете встречаются, я сталкивался. От ранга, чина и социального положения сие редкое жизненное свойство не зависит. Народ писателя уважал, как я уже говорил, всё к его услугам, масло-молоко, яички-курочки, с огорода что надо и тому подобное. А секретари пошаливали, некоторыми проказами людям досаждали. Взяли, например, манеру по ночам в состоянии алкогольной интоксикации, зенки то есть залив, зайцев гонять. Садятся за руль, фары врубят, летят; и непременно найдется косой, передвигающийся по личным нуждам по сельской местности, да и попадет в луч света секретарских фар. И уж не знаю я, все ли зайцы так гипнотизируются светом, или только зайцы скифско-сарматско-станичной округи такие наивные и туповатые, — а может, у них случается какой-то особый приступ басенной заячьей судорожной трусости, — не в силах заяц из светового луча выскочить, в нем и мчится, и только лесок придорожный или роща погуще может его спасти, поскольку автомобилю там не проехать. Однако, попадались косые, умудрявшиеся в угаре отчаянной храбрости с дороги свернуть, и тогда секретарь продолжал его преследовать по пересеченной местности, в таких гонках немало посевов потравили, по полям и носились. Мужики жаловаться не могли, писателя боялись, председателя тоже, председатель сам был в курсе, за голову только хватался. Наконец кто-то умный, скрывали, кто, круговая порука, надумал набрать борон (своих из сараев, из окрестных селений, из двух соседних МТС) да и накидать их на поля. И в первую же ночь два секретаря напоролись. Мат стоял, точно буря над головами неслась. Однако в итоге гонки по полям прекратились, а бороны с полей решили для поддержания традиции не убирать. И никто никого в известность не ставит. Ни секретари писателя, ни мужики вышестоящее начальство — все безмолвствуют. Вскорости и я этих секретарей увидел, всю картину пронаблюдал: как водку с хлебом завезли, прибыли к магазинчику сельповскому на трех машинах. Грузились, а очередь в сторонке стояла, завороженная, еле дышали. Сердца стучали, я тоже в той очереди так же стоял. Но то был день с изюминкой: завезли пиво и снетки. Снетки вообще редкость, деликатес, и те были особенные, говорили — астраханские, врали, должно быть, при чем тут Астрахань, да кто же на карту смотрел. Взяли секретари два ящика снетков (вздохнула очередь, один ящик в магазине остался) и умчались в писательское поместье.