Наталья Галкина - Покровитель птиц

Нина Александровна с молоденькой спутницей своей (выпустившей год назад под ее редакцией книгу стихов и познакомившейся с Клюзнером в его последнее лето) приехала на кладбище на такси.

Народу было мало: представитель Союза композиторов, чьей обязанностью было произносить кладбищенские речи, бедно одетый юноша, какой-то незаметный человек в сером пыльнике, худенькая женщина (она спросила спутницу Нины Александровны: «Вы не Лена?»), два могильщика.

Пока говорил речь безымянный композитор, пока опускали гроб, бросали по горсти песка (песок был тяжелый, влажный, темно-золотой), на дереве над могилой пел зяблик. Под его голосок все и разошлись.

Мужчины уехали на похоронном автобусе, могильщики ушли в неизвестном направлении, Нина Александровна и приехавшая с нею поэтесса пошли на вокзал, однако по дороге свернули к клюзнеровскому дому, а худенькая темноволосая женщина, написав что-то на листе бумаги, положила записку свою на могилу, придавив ее камнем.

Дом стоял темный, тихий, блестя стеклами, осиротевший, издалека на темной опечатанной двери видна была ярко-белая казенная бумажка с лиловой печатью милицейского ведомства. Лужок вокруг дома, освещенный солнцем, сиял, слезы проступали от слепящей яркости одуванчиковой медовой желтизны.

В поезде к женщинам пристала цыганка, требовала, чтобы согласились погадать, хотела денег, Нина Александровна сказала — оставьте нас, уйдите, мы с похорон, нам не до ваших гаданий, цыганка обрушилась на них с проклятьями, будьте вы обе прокляты, трех рублей вам жалко, пошла, звеня бранзулетками, шумя юбками, в соседний вагон, образ ситцевой Смерти.

— Все-таки талант у него был редкий, — сказала Нина Александровна, — музыка чудесная, что-то моцартовское, свет, серебро, это людей к нему и привлекало.

— Но ведь я не слышала его музыки, — возразила ей спутница ее, — а с детства ходила вокруг темного бревенчатого дома с крутой крышей на околице, прозрачные стекла, зеленая лампа в окне, волшебное царство.

Вагон привычно стучал колесами, но словно стерлась, развеялась череда заоконных пейзажей с загородными домами, деревьями, перронами, названиями станций: ехали в облаке, где светился пронзительный одуванчиковый лужок перед темным опустевшим крыльцом, жгла руку горсть тяжелого песка, звучал бессмертный голосок зяблика.

Через три дня из репинского Дома творчества композиторов съехал в Москву Шостакович. Похоронили его в августе того же лета. А в июле умер Бихтер.

Клюзнер должен был приехать 20 или 21 мая из Москвы. Я звонила в Москву, хотела встретить его, он отказался; сказал, что его будет встречать Краснов. «Потом позвонишь, приедешь». Я позвонила 21-го, телефон молчал, звонила и 22-го. В субботу думали — звонка не слышит, на участке. У нас дома телефона не было, был на работе и на углу Никольского и Большой Подъяческой автомат, сменивший пивной ларек. В следующую субботу я поехала на дачу. Подойдя к углу, посмотрела на дом; дом стоял осиротевший, несчастный. Сердце сжалось. Я вошла в калитку, увидела бумажку на дверях: «Опечатано по случаю происшествия». Обошла дом, кухонное окно с торца (со стороны леса) выбито (кто-то залезал в дом). Я решила, что это и есть «происшествие». Села на скамеечку у колодца. Сидела час или полтора, не решилась пойти к соседям. Чтобы успокоиться, пошла пешком до Репина. Думала, может, он не приехал, кто-то залез в дом и т. п. Мама сказала: «Поедем завтра вместе». Пошли к соседям на Сосновую 3, к Дриацким. «Сосед наш умер и уже похоронен». Отправились мы на кладбище. Свежая могила, нашли сразу. Сквозь слезы увидела я на могиле бумажку, придавленную камушком: «Леночка, вы меня, наверное не знаете, я вас тоже не видела. Знаю, что вы придете и найдете записку. Поэтому не уезжаю из Ленинграда, телефон такой-то. Жду вашего звонка». Я позвонила, мне ответила Софья Губайдулина: «А я уже взяла билет на завтра… Я точно знаю, что завещание должно быть в Комарове. Надо за него бороться, мне известно, что предпринимаются усилия, чтобы дом отошел к Музфонду и всё наследие. Я его провожала, он похлопал по левому карману: здесь у меня завещание на Леночку, сказал он — и хотел объяснить, как вас найти, но я оборвала его, стала говорить: век проживете и т. п.». Мы договорились на завтра, в понедельник, ехать в милицию, Софья в качестве свидетеля. Приехали в Зеленогорский отдел. Начальник, хороший мужик, фронтовик, вызвал опера Максима: «Свози девочек, распечатай дом, пусть ищут завещание, им отдай, потом опять запечатаешь». Поехали на «козлике». Слева на столе лежал конверт с надписью рукой Бориса Лазаревича: «Мое завещание». Конверт был пуст. Еще на столе был надорванный желтый пустой пакет и пустая рамка. Максим сказал: «Я приходил с каким-то человеком из Дома творчества композиторов, ему надо было собрать одежду для похорон; он тут всё крутился. Еще он взял, — мое, сказал, я ему это давал — радиоприемник „Спидолу“. Он тут крутился, брал конверт, положил на стол обратно». Поскольку был с Максимом, конверт положил, а завещание вынул. Радиоприемник? Клюзнер обычно ничего ни у кого не брал.

Договорились с Софьей Губайдулиной, что я приеду в Москву. «Приезжай, — сказала она, — поскорей, будем искать». И мы с Музфондом стали наперегонки по нотариальным конторам искать второй экземпляр завещания. Первое, видимо, уничтожили, не посмотрев, какая контора. Я три дня взяла за свой счет и поехала в Москву. Жила у Софьи. Маленькая квартира, на стене ковер увешан колокольчиками, Губайдулина показывала, как по-разному они звенят. С утра среды пошли к шести утра в 1-ю нотариальную контору с безумными очередями (открывалась она в десять утра). Но они, по счастью, не знали, где составлялось завещание. Пошли к заведующей, которую замещала хорошая женщина, она говорит: работать некому, все в отпусках, ищите сами. Привела нас в комнату, полную стеллажей. «Какого года?» — «Мы не знаем». Стали искать в обратном времени. Дали один стул на двоих; сидя спина к спине, мы листали талмуды с разными почерками до закрытия, до шести вечера. «Назавтра подойдете к открытию, я вас проведу». Губайдулина назавтра с утра не могла: «Подойду к 12, присоединюсь». Едва я порог переступила, выбежала женщина, затащила меня за угол: «Больше не приходи, заведующая хотела меня уволить за то, что я вас пустила». Я расплакалась. Она обняла меня: «Меня такое зло за это взяло; она сняла двоих с работы, они ищут ваше завещание. Езжай в Минюст к заведующей отделом имярек; она не поможет — никто не поможет; расскажи ей всё». Она объяснила, куда ехать, была жара, асфальт плавился под босоножками, а в Минюсте было прохладно и пусто. Гардеробщица, которая вязала в пустом гардеробе, сказала: сейчас обед, никого нет в нотариальной конторе. «А можно мне здесь подождать?» — «Иди наверх на диванчик», и я в прохладе на диванчике уснула; кто-то трепал меня по плечу: «Кончай спать. Ко мне пришла?» Я опять разревелась. «Будешь рыдать — выгоню, рассказывай». Я ей всё рассказала. «Ах, сволочи, ну, посмотрим, кто тут начальник». Стали смотреть карту. Рядом с его домом в Кривоколенном переулке — контора и здесь еще несколько маленьких контор, всего пять, она их обзвонила, потребовала сведения к 17–00. «Иди спать, я буду работать». Я сидела у кабинета. Звонок. «Спасибо». Вычеркивает. Четыре звонка. «Осталась одна контора. Плохо. Если сведения в 1-й, уже всё нашли другие люди». — «Есть завещание в последней конторе! — сказала она мне, улыбаясь; и — в трубку: — К вам завтра придет девочка, молодая, симпатичная, очень скромная. Обслужите по первому разряду. В чем ты будешь?» — «В том, в чем сейчас». Эта контора из пяти была дальше всех. «Стой у двери в девять утра, за тобой придут». За мной пришли, объяснили: «Работать некому, писать дубликат будешь сама». Пришедшая за мной дубликат заверила, сказав: «Оформлять, к сожалению, надо в 1-й нотариальной». Заведующая орала: «Ваши действия незаконны!» Я молчала. «Где вы нашли документ? Вы не имели права заниматься самостоятельным розыском!». При мне, не стесняясь, позвонила кому-то: «Она все-таки нашла завещание, оно было не у нас, я вам ничем помочь не могу, придется оформлять. А куда я денусь?»