Наталья Галкина - Покровитель птиц

Беллу Б. Л. терпеть не мог. Он звал ее Карменсита. Шуток она не понимала. А Б. Л. любил шутить и шутил порой так: „для красного словца не пожалеет и родного отца“.

К Симе относился прекрасно. Кажется, только по-товарищески. Надпись на нотах: „Самому строгому критику — Симе Народицкой“. Сима умерла от рака легких в 1957 году. Она очень мучилась. Умирая, просила меня причесать ее.

После смерти Симы дядя Боря стал приходить к нам с мамой — и дядя Алёша тоже. Это продолжалось все годы, каждую субботу, пока он не уехал в Москву. Я думаю, он отдыхал у нас, забывался, отвлекался от своих неурядиц. Чувствовал себя в семье.

Я спрашивала его, почему у него нет своей семьи. Он отвечал: „Так, как я живу, не захочет жить ни одна женщина; зачем мне обрекать кого-то на существование, подобное моему и мучиться от сознания, что я мучаю кого-то“. Б. Л. не исполняли, не печатали, заклеивали уже объявленные афиши, он был всегда без денег. Однажды шепнули ему, что на него заведено дело, все ноты растащил он по знакомым и ждал. В это время умер Сталин. А Шостакович пригласил Б. Л. в Москву, утверждая, что там дело обстоит много легче, чем в Ленинграде. Он обменял однокомнатную квартиру свою и уехал.

Он показывал мне статью об авангардистах в газете, где Жданов клеймил Шостаковича; в числе прочих „формалистов“ в списке числился Борис Лазаревич: „Осиновый кол надо забить в могилу таких композиторов“. У Б. Л. была запись со съезда композиторов, где 40 минут зал торговался с президиумом. Зал требовал, чтобы Клюзнеру дали слово, а президиум слова не давал. Это было после того, как Кабалевский начал выступать по поводу молодых. Б. Л. не выдержал — попросил слова. Ему слова не дали, утверждая, что его нет в списке выступающих. Я услышала это в трамвае. Один из двух ехавших говорил: „Что вчера на съезде было! Клюзнер просил слова, ему не давали, и в конце концов он на трибуну вышел и за 15 минут расчехвостил Кабалевского“. Кабалевский с Б. Л. не здоровался до самой смерти. Б. Л. рассказывал об этой ситуации, когда весной приехал из Москвы. Я приехала на дачу и сказала: „А я что-то про вас знаю. Как вы на съезде выступили“. Ни газеты, ни стенограммы я потом в его бумагах не нашла.

После того, как мы год не разговаривали, мама увещевала меня, что я должна здороваться, по крайней мере; а Б. Л. она твердила, что он взрослый и должен быть умнее; после этого я полгода с ним здоровалась, он не отвечал, но у него была счастливая улыбка; наконец он расхохотался, и мы помирились. „Ну, ладно, хватит дуться“, — сказал он. — „А я не знаю, кто из нас дуется“, — сказала я. После этого дружба наша стала еще крепче.

Он мне очень много рассказывал о своей жизни, но я слушала его в пол-уха.

В армии он служил в кавалерии. Б. Л. очень трогательно рассказывал о своей лошади. „Она понимала всё. Это единственный человек, с которым можно было по-человечески разговаривать“. У него в казарме была кровать у окна; лошадь открыла окно и стащила с него одеяло — это, кажется, был пожар или тревога. Однажды на этой лошади он убыл в самоволку. Прискакал в Ленинград. „Я хотел погарцевать под окнами любимой женщины. Копыта так грохотали по двору-колодцу, что все высунулись из окон, — кроме нее…“ Ему пришлось вернуться, он попал „на губу“ — на гауптвахту; „а я был счастлив; жаль было, что она не видела, но ей потом рассказали“.

Войну он прошел политработником. Закончил войну в Вене. Вена произвела на него огромное впечатление. Он был счастлив, что видит Вену, музыкальный центр мира. После войны его долго не отпускали из армии. Он строил фортификационные укрепления, был прорабом, строил казармы и клубы, и его не отпускали, отпустили после письма из Союза композиторов.

Б. Л. закончил один курс архитектурного отделения Академии художеств, а потом ушел: „Музыка перетянула“. Ушел в консерваторию. Учился у Гнесина, Михаила Фабиановича Гнесина. Есть книжка о Гнесине, подаренная Б. Л. женой Гнесина. „Только благодаря Гнесину я и закончил Консерваторию, он всегда меня отстаивал: если вы его отчислите, то и я уйду“. Отчислить хотели то за поведение, то за сочинения. Поведение — в смысле перечения, высказывался, как считал нужным. На строптивого студента преподаватели писали докладные. Умение отстаивать свою точку зрения на любом уровне, не стесняясь и не боясь, осталось у него до конца дней. Учился вместе со Свиридовым и, кажется, с Красновым. Краснова Б. Л. всегда жалел. Исправлял его партитуры. Иногда раздражался. „Мне свое надо делать, а он мне опять свои опусы подсунул, а времени жалко“.

Борис Лазаревич был человек очень жалостливый. Когда он был в закупочной комиссии, он покупал всё. „По какому принципу?“ — спрашивали его. — „По тому принципу, что все хотят есть“. Как член комиссии, никогда никого не ругал. Хвалить — хвалил. Считал, что купить, напечатать и заплатить автору за работу надо.

В 1966 году я тяжело болела. После этого брала „академку“ — а меня еле выходили — и дядя Боря забрал меня на дачу, переступив через все свои привычки, хотя у него никогда никого на даче не было. За это лето мы еще больше с ним сблизились. Я пыталась готовить обеды. В итоге мы стали ездить с ним в Зеленогорск в ресторан. Шли на залив, гуляли, а ему уже было тяжело много ходить — ходил с нитроглицерином, потом мы ехали в ресторан и в кромешной тьме на автобусе возвращались. К ночи мы варили макароны, заправляли их привезенной им из Москвы тушенкой. На ночь он приходил, садился на мою кровать и читал мне стихи: Верхарна, Бёрнса, Шелли, Гумилёва и Цветаеву. Потом мы еще немного беседовали и он уходил к себе читать. Читал он часов до двух. Он мне специально повесил лампу над кроватью и оборудовал маленькую комнату, чтобы я могла там жить. Матрасы на чурбачках стояли у него и у меня в комнате вместо кроватей. Завтрак был традиционный: два яйца всмятку (варил сам, мне не доверял и всегда считал до девяноста, грозя яйцу пальцем; „по стрелке секундомера так не получится“) и сгущенный кофе с молоком.

Приходил в гости композитор Олег Каравайчук, худенький, легкий, в зеленых джинсах (редкость в ту пору), спортивный, коротко стриженный. Однажды мы пили чай на кухне, он вошел в открытую дверь неслышно, руки в стороны, голова склонена, сказал: «Как я буду смотреться на кресте? Правда, хорошо? Надо немедленно снять в кино „Мастера и Маргариту“, я буду играть Иешуа!» Потом они заговорили о музыке, мне стало неинтересно, я ушла наверх читать.

Клюзнер всегда был веселый и непринужденный, с ним было легко.

Моя тетка Белла говорила, что он был человек невозможный.

Иногда, когда Б. Л. был удручен своими тяготами и невзгодами и начинал об этом говорить, я очень расстраивалась: он говорил, что честному человеку в этом мире и ступить никуда нельзя. Он говорил о каких-то молодых композиторах, за которых заступался: „Я для них каштаны из огня таскал, а они же меня и не поддержали“.