Наталья Галкина - Покровитель птиц

Бабушка тащила его за руку, он молчал, поднялись в квартиру, молчал и там, все боялись — онемел от страха. Пришла с работы Ленина мать. «Что ж ты опять утворил?» — спросила племянника. И тот ответил: «Да я на хренов мост взлез, чуть не грохнулся, так твою в качель», — всё на бесцензурном. В этот момент его разрумянившееся личико походило на мордочку одного из амуров купеческого расписного потолка.

— Лена, твой двоюродный тогда трамвай ногой пинал, а теперь трамвай отменили.

Все улыбались.

— Так он и мост обматерил и кулаком стукнул, — сказал Толик.

Однако, когда и впрямь сначала сняли рельсы, а потом и мост стали разбирать, стало как-то всем невесело. Мост был красив, привычен, его можно было превратить в пешеходный. Возможно, сняв его, кто-то перевыполнил план по вторчермету или изыскал металл для более необходимого городу изделия.

— Я надеюсь, парнишка из-под Смоленска больше ничего не пинал и не стукал, — сказал карлик.

— Я видел, — сказал Абдулка громким шепотом, — как он писал на ларек.

В этот момент очередь притихла и всем стало не по себе.

Подошедший со стороны Садовой вместе с Бихтером Клюзнер сказал Бихтеру:

— Всё, разменялся, собираюсь переезжать в Москву.

— Перетащил-таки тебя Шостакович в столицу, — отвечал Бихтер, — не знаю, как для тебя, для нас мало радости.

— Это который Шостакович? — спросил маленький обшарпанный старичок в пионерских сандалиях на босу ногу и в соломенной шляпе такого темно-серого цвета, словно позаимствовал ее у огородного чучела почтенных лет. — Сумбур вместо музыки?

— Ну, — ответил Толик.

— Что за компания у мужика, — сказал старичок почти неодобрительно; настоящего неодобрения у него не могло получиться, он сам общался невесть с кем по жизни, знал за собой такое свойство, осознавал: компания его лишку пестровата.

— Шостакович уже не сумбур вместо музыки, — изрек некто в камилавке, — он теперь великий композитор.

— Великий композитор вон подъехал, — сказал Мотыль.

Из черной машины, остановившейся у серого дома, выходил Соловьёв-Седой.

Уехал в Москву Клюзнер, перед отъездом попросив Толика со товарищи погрузить в фургон грузовика клавесин, чтобы перевезти его на дачу в Комарово.

Потом с угла Садовой и Никольского исчез айсор, чистильщик сапог, вместе со своей малой будочкой.

А окна домика-корабля за ларьком, и то, где стояли цветы Шанталь, и то, откуда выглядывали кошки Гарсисы, опустели, ни занавесок, ни цветов, ни кошек, ни их хозяек: казенные конторские рамы.

Это обсуждалось.

— Я раньше удивлялся, — сказал первый филолог, откуда в сюзоровском доме «Товарищества общественной пользы» взялись квартиры? Хотя мы всё на квартиры переделывали, причем коммунальные.

— Какое «товарищество»? — произнесла вышедшая из-за угла Лена с портфелем, уже старшеклассница, солидная девица, — в доме фабрика модельной обуви. Я, когда в школу хожу, смотрю в окна, вижу, как по конвейеру туфли едут.

— Всё-то ты, отличница, в окна смотришь, — сказал карлик, — то на наши кастрюли, то на ихние туфли. Потом в школу опаздываешь.

Лена залилась краской.

— Я опоздала в школу два раза за десять лет.

— Видимо, фабрика появилась в сюзоровском доме недавно, — сказал филолог. — А построен дом был для товарищества.

— Мой отец, — сказала Лена, — еще до войны что-то на фабрике чинил, ему за это дали пару чудных модельных туфель для мамы, в те времена невиданная радость, она в них щеголяла. Что такое «сюзоровский дом»?

Тут удалось в очередной раз очереди повысить образование, услышав про графа Сюзора, архитектора петербургского модерна. Иные даже представляли себе самые известные дома его с огромными арками, ведущими в курдонер: на Кирочной, на Пестеля в створе Соляного; по центру арки некогда висел на цепях красавец-фонарь.

Маленький дом-корабль на Большой Подьяческой, 39 построен был Павлом Юльевичем Сюзором для книжного издательства «Общественная польза», в которое преобразовался торговый дом Струговщикова, Похитонова, Бедова и компании. «Свои издания товарищество предназначает для чтения простому люду, — сообщалось, — и применительно к их разумению». Выпускали исторические труды Пекарского, Соловьева, Костомарова, книги для детей и юношества — «Робинзона Крузо», «Дон Кихота», Майн Рида, собрания сочинений писателей. Всё в маленьком треугольном в плане домике-кораблике соответствовало нуждам заказчика, размещалась типография, складские помещения, комнаты конторы, маленький книжный магазин.

— Так что квартир тут не было и нет.

— Может, директор по блату кому комнатку для персонала или сторожа сдавал? — предположил Абдулка. — А потом ревизора ждали, да жильцам и отказали.

Но в каком-то волнении, в тревоге пребывали, даже вкус пива казался иным.

И вот в одно утро завсегдатай в пиджаке на голое тело, по прозвищу Здоровье Дороже, еще издалека увидел странным образом — как в кино — застывшие фигуры очереди; как статуи в Летнем саду стояли, не шевелясь, точно играли в «замри». Желая развеселить публику, запел завсегдатай, подходя:

Никто не шевельнулся.

Он подошел ближе и обмер.

Ларька не было.

Вместо него, прислонившись к стене дома, к двери, исчезнувшей напрочь, стоял телефон-автомат.

В отличие от других городов страны, Москва стала городом хлебным (так называлась одна из советских книг — «Ташкент — город хлебный»), счастливым, денежным. Жизнь в ней представлялась гарантией благополучия. Казалось, вся страна работала на этот город с его мраморными станциями подземки, утвержденными личной подписью на проектах какой-нибудь чиновной Хозяйкой Медной горы. Изо всех городов съезжались отборные физкультурницы на праздничные парады страны, девушки с веслами и без весла в белых тапочках, колосились бронзовые урожаи ВДНХ, крутились чертовы колеса ЦПКиО, одним словом, я иду, шагаю по Москве, флаг мне в руки. Детдомовку из «Счастливой Москвы» Андрея Платонова назвали Москвой, метростроевку, красавицу, одноногую жертву великой убойной вечной стройки, поглотившей всякий уют здешних жилых мест.

Вся страна, весь большой муравейник работал на этот город. Ее высотки возводили зэки, заключенные, ГУЛАГовские рабы, это все знали; так рабы ветхих деспотий возводили дворцы Мардука и Ашшурбанипала, ступенчатые дворцы древних царей были роскошней, в московских опусах сталинской архитектуры проступала то тюремность строителей, то дешевизна госбюджетной стройки, хотя камни подогнаны были на совесть, из щелей не дуло, крыша не текла, слышимости между фатерами никакой, бдели охранники, а строили не то что на совесть, а за страх определенно. Ничего не несшие прилепленные к стенам колонны украшали капители, статуи богов стояли на крышах, безымянных безличных богинь со снопами ржи да пшеницы, богов-рабочих, богов-шахтеров, сталеваров, метростроевцев, державших в изваянных правильными скульпторами дланях некие инструменты, лопаты, ломы, крюки, отбойные молотки, точно устрашающие орудия. Вот статуи десятилетия два или три спустя начинали пошаливать на кровлях, хотели играть в последний день Помпеи, валиться с кровель, крошились их глиняные ноги, дождь и снег истачивали постаменты, поэтому к спинам и задам статуй приделывали опоры, стояли они то ли с хвостами, то ли опершись на кочергу, страшен был вид сбоку хвостатых божеств эпохи.