Наталья Галкина - Покровитель птиц

— Ясуёси, — сказал Клюзнер.

— Ты называл эту симфонию «Райская», потому что она посвящена детям, погибшим в Японии от атомной бомбы; погибая, дети тотчас попадают в рай. Там так мало слов, но они возникают, словно щепотки земли, достанные со дна, принесённые в клюве маленькой птички из мифа, из которых создадутся новые острова после потопа, начнется новая жизнь. То есть конец света с последующим сотворением мира.

Клюзнер даже остановился.

— Ничего себе. Последняя фраза просто фантастична. Ты раньше так не думал и не говорил. Кстати, миф о птичке со щепотью земли мне недавно напомнил наш отъезжающий (увы!) индеец. Ну, и где эта статья?

Он готов был протянуть руку в надежде, что Бихтер сейчас вытащит свое исследование из недр объемистого потрепанного редакторского портфеля.

— Ее еще нет, — отвечал Бихтер. — Она у меня вот здесь.

С этими словами он постучал пальцем по лбу.

Клюзнер рассмеялся.

— Это в точности концовка анекдота про японца, который учит русский язык. Таким жестом заканчивается анекдот. Я его тебе рассказывать не буду, ты обидишься.

Из принесенного индейцем пакета прочел он только первые два листочка, лежавшие вверх ногами. Видимо, то были главы из какой-то книги. Но то, как читал он Лене стихи Гумилева на заливе, он помнил хорошо. Только не мог припомнить, что именно он читал, хотя ему хотелось вспомнить, ему не нравились эти лакуны в памяти, совпадающие с днями сердечных перебоев.

«Лето подчинялось правилам пятнадцатилетнего цикла Ремонта рельсов и Отмены поездов. Мы встретились с Еленой Ч. в автобусе, следовавшем в Зеленогорск по нижнему шоссе, и вышли на Морской. Нам предстоял долгий переход к станции с крутым подъемом в гору, и, положив свои тяжеленные продуктовые сумки на песок, мы набирались сил, глядя на залив с пляжной скамейки.

— Когда я была маленькая, лет одиннадцати, Клюзнер читал мне на заливе стихи Гумилёва, — сказала Елена. — Иногда здесь, иногда в Зеленогорске, — случалось, что мы ездили туда ужинать, праздничный ужин, я тогда всё лето жила у него в доме, проболев всю зиму; мама не знала, куда меня деть на лето, чтобы укрепить мне легкие. Первый раз мы поехали в ресторан „Жемчужина“, до этого я никогда не была ни в кафе, ни в ресторане. Думаю, что речь не шла о каких-то ресторанных разносолах, он шиковать не привык, я тем более; но мне было куплено на десерт пирожное, я запила его соком, мы вышли к заливу, и тут я впервые услышала стихи Гумилёва. Клюзнер знал их наизусть, множество текстов, то был его любимый поэт.

— Гумилёв? Вот это новость!

— Да, любимый поэт, и он всегда читал Гумилёва у залива, реже — на крыльце дома перед лужком. Я до сих пор помню наизусть несколько отрывков стихотворений с его голоса».

«Мимо меня прошли двое, мужчина в возрасте с девочкой лет двенадцати, — дядюшка с племянницей, что ли? Они сели неподалеку на перевернутую лодку. Проходя мимо меня, они обсуждали, как только что ужинали в ресторане „Жемчужина“, должно быть, то было событие, а не обычная трапеза; я не особо вслушивался. Плескалась вода, шуршала осока. Предполагаемый дядюшка читал девочке стихи: „Но нет, я не герой трагический, я ироничнее и суше, я злюсь, как идол металлический, среди фарфоровых игрушек…“ Тексты завораживали, я слушал, развесив уши, стихотворение за стихотворением. И даже огорчился отчасти, когда чтец и слушательница, заторопившись на электричку, убыли восвояси».

— Вот только читал я не это, — сказал он в пустой комнате вслух. — Что? Не помню. «Волшебная скрипка»? «Я и вы»? «Слово»? «Вступление»? «Пьяный дервиш»?

Он пытался вспомнить стихи два дня, а на третий Бихтер показал ему фотографию Гумилёва, сказав — слухи ходят, что его, наконец, издадут, то ли идет пересмотр дела, кто-то занимается реабилитацией, то ли кто-то хлопочет из высокопоставленных литераторов об издании, ведь он был запрещен как расстрелянный враг народа. Да все знали — ни за что расстреляли, за компанию, сказал Клюзнер; вот не скажи, многие считали, что знал о заговоре, да не донес, а особые романтики полагали: участвовал, хоть и косвенно, разные слухи ходили.

— А ведь я его видел, — сказал Клюзнер, глядя на фотографию.

— Как ты мог его видеть?

— В детстве, на улице. Я его видел — или кого-то очень на него похожего. Высокого роста, вот это не совпадение, думаю, что его.

— В детстве для нас все высокого роста. А где это было? Как ты его видел? Сколько тебе было лет?

— Когда его расстреляли, мне было тринадцать лет. Мама с бабушкой шептались на кухне, я слышал: по городу расклеены списки расстрелянных по кронштадтскому делу, по делу Таганцева, проскрипции (я запомнил незнакомое слово), среди них фамилия Гумилёва, какое варварство, какое низкое убийство, мама заплакала, вспомнила, должно быть, гибель отца, тише, Люба, сказала бабушка, дети услышат, — Гумилёв расстрелян, Голенищева-Кутузова тоже, Бенуа арестован. Это было летом. Кажется, я видел его зимой незадолго до Нового года. Елки потом запретили, но тогда у нас еще стояла маленькая елочка со старинными елочными игрушками, помнившими отца, с сохранившимися у бабушки дореволюционными свечками в елочных мелких подсвечниках на прищепках, их ставили на края веток. И мерцало ожидание праздника, Рождественских чудес, какого-нибудь — при всей бедности — подарка, праздничного ужина, какой-нибудь еды, мы вечно хотели есть, точно голодные волчата. Шел снег, мы убегали с мальчишками болтаться по городу, у Измайловского собора мужик торговал самодельными печатными пряниками, слюнки текли, среди барашков, снегурочек, овечек затесался и запрещенный ангел. Хотя торговец удосужился спечь несколько пятиконечных звезд, уж не знаю, за что его скорее в расход бы пустили: за опиум для народа в виде ангела, или за поедание звезд, государственных символов. Однако пряники раскупили, пряничник ушел невредимый, мы смотрели ему вслед, на пряник ни у кого денег не было. Зимой нам нравилось смотреть на золотой купол Исаакия, на шпили Петропавловки, Инженерного, Адмиралтейства, в них тоже было что-то Рождественское. Вспомнил! Алёша, я вспомнил! Мы встретили Гумилёва неподалеку от Исаакиевского собора, он вел под ручку красивую черноглазую девушку…

— Кто бы сомневался, — сказал Бихтер.

— Одет он был необычайно, в шубе — монгольской, что ли? — в невероятного покроя шапке, один из мальчишек сказал: «Вон иностранец идет!». Но ему возразили: а говорит-то по нашему. Да ты послушай, как он говорит, сто букв не выговаривает, ну и что, вон у Петьки братан все двести выговорить не может, ну, вы даете, их всего-то тридцать две, врешь, тридцать два зуба, а букв тридцать три. Он поглядел на нашу спорящую, воззрившуюся на них стайку питерских воробышков, несоответствия были в его лице, он был разноглазый…