Наталья Галкина - Покровитель птиц

— А как звали твою бабушку?

— У нее крестильное русское имя было редкое, для произношения окружавших ее индейцев сложное, они называли ее Амо, но вот католический миссионер, желавший ее и всех нас обратить в католичество (неплохой был человек, только очень упрямый, а потому не вполне понятливый), звал ее присвоенным ей им лично французским именем Шанталь.

Встречая гостей, распахивая дверь, он на секунду замирал на пороге, стоп-кадр, а потом уже отходил в сторону и пропускал гостя. На Фонтанке за распахнутой дверью, за его спиной взбегала вверх лестница, пребывал малютка-вестиблюй с каморкой-кладовкой под лестницей, в Комарове, если свет в доме не был включен, в гость всходил на крыльцо с солнечного лужка, в стоп-кадре хозяин виден был на фоне темного прямоугольника, обрамленного дверной рамой. Когда гость уходил, он не всегда шел провожать его, но оставался на пороге, в дверях, и, обернувшись, уходящий видел его портрет в полный рост (чаще всего левым плечом подпирал он косяк, реже — правым) в дверной раме. По стилистике портрет напоминал то ли позднее Средневековье, то ли ранний Ренессанс, но, может, и парсуну восемнадцатого столетия.

Клюзнер переехал в Москву в самом начале шестидесятых, когда еще существовали знаменитые московские дворы (один из них знаком всем по пейзажу Поленова «Московский дворик»), просторные, пространные, с совершенно неожиданными строениями, одноэтажными флигелями, лужками; иной двор напоминал старую усадьбу; другой и вовсе деревню либо провинцию; в центре третьего стоял двухэтажный деревянный дом с печным отоплением, в окно виднелась елка, вокруг которой дети начала двадцатого века водили допотопные хороводы; иной… ну, и так далее; ныне вы их не отыщете, они сметены нелепым жадным уродливым строительством девяностых годов. В одном из таких двориков (его-то личный двор в Кривоколенном переулке помечен был доходным домом в стиле модерн, воспоминаниями об училище Строганова, московским аналогом училища Штиглица) неподалеку от дома набрел он на маленькую белую церковь, напоминавшую новгородские; он стал приходить к ней, она притягивала его. Однажды он услышал, как поют в ней певчие, пели очень хорошо, он простоял на пороге всю вечерню. После этого он совершенно обжил порог церквушки, подпирая по обыкновению, плечом косяк. Месяца через два молодой священник, очевидно, настоятель, подошел к нему.

— Почему вы всегда стоите на пороге? Заходите.

— Разве вы не видите мой семитский нос? Да я и некрещеный.

— Заходите, — повторил священник с улыбкой.

— Если позволите, я тут постою.

— Конечно, — сказал батюшка, продолжая улыбаться, — стойте где хотите, приходите когда угодно.

И частенько — все десять лет, пока не съехал он с Кривоколенного в отдельную квартиру, где не прожил и полугода, — видел батюшка из глубины, от алтаря, знакомую фигуру на пороге в обрамлении рамы церковных дверей.

Началось с того, что пришедший с Толиком пьяненький студент-художник, приняв маленькую кружку, рассказал абстрактный анекдот нехорошего свойства.

— Катится ноль по пустыне, — молвил он, обращаясь к очереди, — вдруг видит — лежит восьмерка. Ноль и говорит: «Такая жара, а они сношаются».

Очередь не успела оценить, потому что из-за угла Никольского выскочил раскрасневшийся карлик с криком:

— «Восьмерке» конец! «Восьмерки» больше не будет!

Очередь перевела всеобщий взор со студента с абстрактным анекдотом на карлика. Все молчали.

— Ты что говоришь? — спросил Толик. — Ты про что?

— Трамвай больше ходить не будет! Скоро рельсы снимут! Наш трамвай, наша «восьмёрка»!

В качестве иллюстрации от Театральной площади едущий любимый всеми граненый алый трамвайчик с цифрою «8» на лбу (вставшим дыбом знаком бесконечности) весело забрякал по Никольскому переулку.

— Вон же едет.

— Недолго теперь ему ездить, — карлик, совершенно подавленный, сел на ящик. — Говорят, дело решенное.

Из-за угла вышла Лена с портфелем, наткнулась на безутешного карлика, вытиравшего кулаком глаза, и спросила:

— Что случилось?

— Ох, Лена, Лена, — сказал карлик, судорожно вздохнув, — скоро наш трамвай ходить не будет, рельсы снимут. Бедный вагончик.

«Восьмерка» была трамваем одновагонным.

— Как его, бедного, твой малютка-братец оглашенный под зад ногой бил…

Именно с посещения Большой Подьяческой двоюродным ее деревенским братцем из Смоленской области вся очередь чохом и карлик в частности и знали, что зовут ее Лена.

Кузена Сашу пяти лет от роду привезла Ленина бабушка Домна Ильинична; ребенок был отчаянный, матерился семиэтажно, справиться с ним было невозможно. Впервые увидев подошедший к остановке трамвай, он вырвал ручонку из бабушкиной руки, перебежал Большую Подьяческую, промчался сквозь очередь у ларька, проскочил Никольский переулок, стал пинать что есть силы трамвай ножкою и, придя в восторг от того, что трамвай (точь-в-точь как деревенский боров, получавший от него пинки под зад) тронулся скорость набирать, сам рванул к дому так резво, что непременно попал бы под встречную «восьмерку», несшуюся с моста на Театральную, если бы только что вышедший из отправленного вдаль вагона Клюзнер не схватил ребенка за шкирятник и, переждав встречный, не потащил его к бабушке. Мальчонка орал на всю улицу: «Отцепись от меня, хренов гармонист!» — всё на чистейшем матерном; в квартире слышал он, как Бихтер с Клюзнером говорили о гармонии и уверился, что этот дядя Боря — гармонист. «Иди туда-то и сюда-то к своей гармошке, вот где она, то ли ты ее, собака, на фиг пропил, то ли в задницу засунул!» Клюзнер от смеха еле шел, однако вцепился в ворот мальчишки мертвой хваткой и под хохот очереди приволок-таки внука к бабушке.

Бабушка Домна тут же ухватила внука за ухо особым щипком, против которого никак не мог изобрести он приема, и повела его домой, сказав свое любимое присловье: «Куды ж ты денесся, голубчик?» Клюзнеру присловье очень нравилось, однажды сказал он, что надо бы выразить письменно последнюю волю, чтобы ему слова эти на надгробном камне высекли.

Не прошло и недели, как бабушка, спустившись в аккуратный купеческий внутренний дворик, куда Саша отпущен был гулять, внука во дворе не обнаружила, зато намытый веселый идущий из бани дядя Ваня, сосед, спросил: «Это не ваш ли Сашка на верху моста сидит?»

Пятилетний вождь краснокожих сидел на самой верхотуре Трамвайного моста через Фонтанку. Очередь за разговорами, переглядываниями и проч., не заметившая, как он туда влез, обмерла. От Измайловского идущая «восьмерка» зазвенела по мосту, мальчик сделал неверное движение, все то ли ахнули, то ли вздохнули разом, но он удержался, а дядя Ваня крикнул: «Лена, Ленка, что ж ты стоишь, бегом к пожарным, сымут!» (тут-то все и узнали, как ее звать) — и Лена помчалась на угол Большой Подьяческой и Садовой, где возвышалась пожарная каланча. Когда до пожарных дошло, в чем дело, и они засобирались, один из них сказал Лене: «Поставишь — сымем», — и никто не успел ей объяснить, — шутит, она вымелась молниеносно в ближайшую торговую точку на углу Майорова, тут же приметелилась обратно, прижимая к сердцу поллитру, сунула ее в руки ближайшему пожарнику, сказавшему: «Столичная», — и это была уже не водка, а амулет, талисман, волшебная палочка, залог, что всё обойдется. Пожарные примчались вмиг, благо мчаться было меньше квартала. «Что ж ты не слезаешь?» — спросил главный, чтоб подбодрить мальчишку. «Да, блин, такую твою туда, — объяснил тот звонким голоском своим, — не слезть мне с этого такого-сякого-разэтакого, туда его, сюда, хренова моста!» Пожарные заржали, стали выдвигать лестницу, тут мальчишка снова сделал неуловимое неверное движение, ахнули все, а главный расчета заорал так, что эхо по воде пошло, чтобы он заглох, закрыл хлебало, не разговаривал, всё на чистейшем семиэтажном, и услышавший родную речь пятилетний архаровец замолк, сидел, как влитой, пока его не сняли.