Наталья Галкина - Покровитель птиц

На балюстрадах, пандусах, ведущих наверху никуда, а внизу ко второму входу на втором или третьем этаже, стояли вазы, то ли амфоры, то ли карасы, то ли кенотафы, легкий, непонятный, несчитываемый разумом древний ужас проникал в сознание всякого простеца, мельком глянувшего на шедевры московской счастливой архитектуры, на чьих шпилях, обращенных в безбожное небо, колыхались прозрачные сонмы невидимых мелких бесов. Что до статуй капища ВДНХ, предназначенного призвать изобилие, то стояли они без хвостов, их золотили ненастоящим золотом, сияющим в лучах славы бесчисленных столичных солнц. О, поеду, поеду в Москву разгонять тоску. В стольный град, где на месте взорванного храма бассейн с подогретой адским пламенем водою, в котором купаются адепты в марсианских шапочках под реющим снегом, весело им в их беспримерной купели.

— Вот и приняла меня счастливая Москва, где стоят недоскребы и летают ангелы-истребители, где мои соседи по лестнице — состарившийся молодежный трибун да отбузившая в юности ведьма, и чиновная печать удивления лежит на их испещренных словами морщин личинах.

— Ангелы-истребители? — переспросил Бихтер. — Не слыхал о таких. Их иначе называют, по-моему.

— Сталинские соколы, летчики-истребители, любимые герои счастливой Москвы частенько видят их в облаках.

В счастливой Москве в московской коммуналке он выкрасил стены комнаты своей в охранный цвет ультрамариновой лазури. Такой лазурью когда-то новгородцы красили купола церквей, нанося на нее через трое суток золотые звезды. В Петербурге ею метили любимые заповедные комнаты, но там через год или два она голубела, блекла, превращалась в придуманный художником bleu Benois. Матушка Любовь была в дальнем родстве с родом Бенуа, синие и лазоревые краски особо ей удавались и на фарфоре, и в маленьких несохранившихся акварелях.

Но когда он переезжал на новую квартиру, охранная лазурь осталась на стенах покинутой опетербурженной комнаты. И в московских пустотах ангелы-истребители настигли его; переехав, тут же переехал он в одну из столичных больниц, второй инфаркт, говорили врачи, а медсестрички с лицами, не похожими на лицо его военной медсестры Марии, вливали ему в вену по капле искусственную жизнь для поддержания настоящей.

«Мой отец — Илья Аронович Народúцкий; брат его, Аркадий Аронович Народúцкий, режиссер „Бумбараша“, сестры — Изабелла и Сима — учительницы математики. С Симой Борис Клюзнер учился вместе в детской музыкальной школе в Ленинграде, там и познакомились. У них был юношеский кружок, в который входили Сима, Борис, Ева, Алексей Михайлович Бихтер, работавший в издательстве „Советский писатель“ в Доме Книги, и его брат Всеволод Бихтер. С тех пор Клюзнер и ходил в дом Народúцких.

„В этом доме с 1949 по 1999 год жил выдающийся радиоконструктор Илья Аронович Народицкий“ — повесив мемориальную доску на его старый омский дом, отца „рассекретили“. У него не было высшего образования, работал он сначала радиомонтером, потом стал инженером-лаборантом своего завода, был дважды лауреатом Сталинской премии, до выхода на пенсию возглавлял один из ведущих отделов Омского НИИ связи. В начале войны завод, на котором работали отец с матерью, эвакуировали в Омск. Мама рассказывала, что станки стояли в поле, на траве, работали, потом вокруг возвели кровлю, сделали цеха. Много позже узнала я, что не просто в поле стояли — на территории старого кладбища. Отец был один из ведущих специалистов номерного — военного — завода, бросить работу не мог. А мама не хотела жить в Омске и, забрав меня, маленькую, вернулась на Большую Подьяческую в Ленинград. Отец постоянно приезжал в командировку. Однажды принес елку под потолок — а потолки в доме Крутикова были высокие; ожидался подарок от Деда Мороза, я караулила, то засыпала, то просыпалась и при одном из пробуждений услышала разговор родителей: у отца была другая женщина, она ждала ребенка. „Как честный человек, ты должен на ней жениться, — сказала мама. — Я дам тебе развод“.

Матушка моя, Галина Давыдовна Чегурова, родом из деревни под Смоленском, приехала в Петроград тринадцати лет от роду наниматься на работу; в раннем детстве попало ей в руки сокровище, открытка с видом Петербурга, и она девочкой всё твердила, глядя на это чудо: уеду туда, уеду, там буду жить! По семейным преданиям, ее бабушка была красавица, крепостная, помещик при себе держал, а как родилась маленькая Домнушка, выдал замуж, муж приблудной дочери стыдился, жену бил, умерла она молодою. В те же времена пришел в деревню солдат, служивый герой, лет сорока пяти, по прозвищу — или имени? или фамилии? — Чагура. Женился, родил 12 детей, их записали в перепись Чегуровыми. Один из детей, Давидок, женился на Домнушке; одна из их дочерей, Агафья Давыдовна, была моя мама. В городе она поменяла имя, стала Галиной.

Жили мы в доме 34 на Большой Подьяческой, в квартире 2. Ходил Б. Л. к Симе, они музицировали, разговаривали. Когда я стала подрастать, нас с двоюродной сестрой Леной (дочкой Беллы) стали допускать к взрослым. В два года у меня была великая страсть к порядку. Я выходила на лестницу и вытряхивала кукольную одежду. Снизу поднялся человек, он грозно сказал: „Это кто на меня пыль вытряхивает?“ Я — бежать. Он — за мной. В квартиру! В комнату!! За ширму!!! Рычал и делал „козу“. Я заревела. Выбежала мама и сказала: „Борька, ты сошел с ума. Что к ребенку пристал?“.

Они приходили каждую субботу. Если кто-то из них двоих не приходил, это было ЧП. Собирались в комнате у Симы и Беллы. Наша комната была проходная.

Мы, дети, сидели тихонько. Начиналось часов в 5, заканчивалось часа в два ночи. Жили и А. М. Бихтер, и Б. Л. близко, Б. Л. — на Фонтанке, Бихтер за Крюковым каналом, где баня.

Время проводили очень интересно. Пили только чай. Мама пекла пирожки с капустой и с мясом. „Котлеты будут?“ — спрашивали входящие. Мама жарила дикое количество котлет. Дядя Алёша всегда что-нибудь читал вслух из редакционных рукописей. Читал прекрасно. Дядя Боря, правда, долго молчать не мог, дослушав, вступал; они без конца спорили с дядей Алёшей и острословили. Потом дядя Боря рассказывал анекдотические истории из композиторской своей жизни. Без дяди Алёши его можно было спровоцировать и на рассказы на историческую тему. Он очень увлекался историей, но только не при Бихтере почему-то.

Когда мне было 15 лет, мы поссорились и целый год не разговаривали. Под Новый год я накрутила себе несусветную высокую прическу. Он пришел часов в семь, увидел сооружение на моей голове, подошел и растрепал мне волосы; я набросилась на него с кулаками и ужасно ругалась; меня еле-еле оттащили. „Покуда ты не извинишься, — сказал он, — я с тобой разговаривать не буду“. — „Это вы должны извиниться“, — сказала я, и мы разошлись.