Юрий Додолев - Просто жизнь: Повести и рассказы

После уроков учителя теперь не торопились домой — обсуждали, как понаряднее украсить коридор и тот класс, где будет накрыт праздничный стол. Анне Григорьевне, как самой опытной кулинарке, поручили составить меню. Все советовали включить в него то, что любили сами. Вначале Анна Григорьевна внимательно выслушивала учителей, потом поняла — на всех не угодишь. Мусоля карандаш, что-то подсчитывала, бесцеремонно отгоняла от себя советчиков. Молодежь обсуждала — приглашать баяниста или танцевать под патефон. Ветлугину было все равно. Валентина Петровна доказывала: танцы под баян — всем танцам танцы. Но учителя согласились с Ларисой Сергеевной, когда она сказала, что баянист никакого отношения к школе не имеет, что лучше обойтись без него.

За несколько дней до Нового года Василий Иванович привез елку. Большая и пушистая, она лежала на снегу перед школьными окнами. Ветлугин часто смотрел на нее. В памяти возникало полузабытое: угли в печи, аккуратненькая елочка, стол под белоснежной скатертью, дымящийся пирог с мясной начинкой, аппетитно оттопыренные ножки хорошо прожаренного гуся, фрукты в хрустальной вазе, конфеты и в самом центре стола бутылка шампанского в блестящем ведерке, наполненном мелко наколотым льдом. Принаряженная мать, бабушка в батистовой кофточке и черной юбке, дядя в накрахмаленной сорочке, его красивая жена — все нетерпеливо поглядывали то на часы, то на черный репродуктор, все ждали выступления Калинина. Как давно и вроде бы совсем недавно было это. И как многое изменилось с тех пор. Бабушка умерла, дядя погиб на фронте, его красивая жена обзавелась новым мужем, мать стала старенькой-старенькой. Как она встретит Новый год? Где? С кем? Может быть, пойдет к соседям, а может быть, рано ляжет спать. Ветлугин не сомневался: мысленно она будет с ним.

Как только ребят распустили на каникулы, елку внесли в класс, из которого были убраны парты. Василий Иванович насадил на основание ствола крестовину, вместе с Ветлугиным поставил елку. Она уперлась макушкой в потолок.

— Великовата, — огорчился директор. — Придется подпилить чуток.

— Пусть так будет, — сказала Анна Григорьевна.

— Не положено. Звезду надо нацепить — без нее неинтересно.

Василий Иванович принес ножовку, ловко отпилил чурбачок. Елка дышала холодом, ветки прижимались к стволу, как капустные листья к кочерыжке. Через несколько минут на них появились крохотные капельки. Ветви распрямились, ощетинились иголками. Запахло хвоей.

Украшать елку поручили Ветлугину. Взобравшись на табурет, он стал прицеплять к веткам оклеенные разноцветной бумагой спичечные коробки, конфеты в красивых обертках.

— Повесьте-ка! — Лариса Сергеевна протянула ему грецкие орехи, обернутые серебряной бумагой. Ее голос звучал ласково и взгляд был приветливый.

Ветлугин повесил орехи.

— Что еще вешать?

Она отступила на шаг, окинула елку придирчивым взглядом.

— Сверху гирлянду спустим.

— Давайте!

— Это в самый последний момент делается.

Ветлугин спрыгнул с табуретки…

Галинин тоже готовился к встрече Нового года, хотя самым желанным праздником было теперь рождество. До войны в его семье встреча Нового года проходила не так, как у Ветлугина. Мать Галинина, строгая и властная, считала этот праздник не ахти каким, поэтому елку сыну не устраивала, игрушек не дарила. Да и в другие праздники она охотней покупала ему новые штаны или рубаху, а не игрушки, о которых он мечтал. В ее отношении к сыну было больше сдержанности, чем сердечности. Но это вовсе не означает, что мать Галинина не любила сына. Просто она была сиротой, рано овдовела, привыкла всего добиваться сама, очень хотела, чтобы сын походил на нее. А он рос другим.

Нет, новогодние праздники в детстве и отрочестве не оставили в душе Галинина ни одного радостного следа. Потом началась война. Два Новых года он встретил на фронте. Запомнились стылые блиндажи, пущенные по кругу помятые фляжки с водкой, суровые лица однополчан, гадавших, что их ждет — ранение, смерть, или, быть может, посчастливится, и они доживут до того дня, который с каждым броском, с каждой атакой все ближе и ближе.

Церковный староста и псаломщик пригласили его отметить Новый год вместе, но он сослался на недомогание — слишком неинтересными, примитивными казались ему эти люди.

Изрисованные морозными узорами стекла слабо пропускали дневной свет. По комнате плавал кухонный чад: Лиза готовила новогодние угощения — жарила, парила, варила. Галинин сидел в глубоком кресле с протершимися подлокотниками, лениво думал: «Надо бы помочь». Вставать не хотелось — в кресле было тепло, уютно. Он обрадовался, когда пришла Рассоха. Голоса женщин напоминали что-то светлое, а что — Галинин никак не мог вспомнить. Рассоха выкладывала сельские новости. Лиза то удивленно ахала, то приглушенно смеялась, и Галинин с болью думал, что его жена, наверное, рехнулась бы от одиночества, если бы не Рассоха. Рассказывала она с подробностями, с многозначительными паузами; чувствовалось — ей приятно перемывать косточки односельчанам, просвещать попадью.

Когда все сельские новости были выложены и надлежащим образом прокомментированы, Рассоха запоздало поинтересовалась:

— А батюшка где?

— Отдыхает.

Галинин услышал легкие шаги, прикинулся спящим. Дверь чуть скрипнула.

— Заснул, — тихо сказала Лиза. — Устает он сильно.

— Знамо дело, — понизив голос, поддакнула Рассоха.

— Худеет, — в Лизином голосе было беспокойство.

— От такой жизни похудеешь, — тотчас подхватила Рассоха. — От моего Коляни кожа да кости остались. Отработает восемь часов, поест на скорую руку, обмахнется щеткой и — на гулянье. Завел себе кралю, а кого — не признается.

— Молодость. — Лиза произнесла это слово таким тоном, словно сама была старухой.

Рассоха рассмеялась.

— Ты, матушка, от моего Коляни годами не намного отпрыгнула. Ему шашнадцать, а тебе небось и двадцати нет.

— Летом девятнадцать исполнилось.

— Вот видишь! Ты, матушка, молоденькая, на личико красивенькая, и все, что полагается женщине иметь, при тебе. Бог даст, поправишься — детки пойдут. С ними хоть и трудно, но роптать грех. Кабы не они, я давно бы руки на себя наложила.

— Муж-то как? — спросила Лиза.

— Хулу возводить зазря не стану, — откликнулась Рассоха. — А что дальше будет, одному господу открыто.

«Святые слова, — взволнованно подумал Галинин, — святые слова. Никто не может предсказать, что произойдет. Недаром сказано: человек полагает, а бог располагает».

В памяти почему-то возник теплый майский день, парящий в небе змей с мочальным хвостом. Он, Галинин, скрытый портьерой, стоял у окна и с завистью смотрел на мальчишек, своих сверстников, запустивших этого змея. В ту минуту он, не раздумывая, отдал бы все свои немногочисленные игрушки, чтобы почувствовать, как тянет руку намотанная на катушку суровая нитка, прикрепленная к змею. Но с этими мальчишками мать не разрешила водиться, без устали повторяла: «Они плохие — курят, сквернословят». Галинин и сам видел, как, сбившись в тесный кружок, мальчишки, кашляя и чихая, смалят «бычки», слышал их ругательства. Мать позволяла играть с приличными мальчиками — сыновьями врача и адвоката. Эти упитанные, нарядно одетые подростки только казались приличными. В действительности же они тоже сквернословили и тоже курили, но тайком — и не подобранные на улице окурки, а похищенные у родителей папиросы с толстыми мундштуками. У них были новенькие велосипеды. Иногда они давали покататься Галинину, но его все равно влекло к обыкновенным мальчишкам — сыновьям уборщиц, истопников, сапожников. Они никогда не приглашали его поиграть с ними, а подойти к ним сам Галинин не решался — почему-то считал: мальчишки обязательно погонят его. Ему постоянно казалось: он не такой, как они, не хуже и не лучше, а просто не такой; в сыновьях врача и адвоката Галинин тоже не находил ничего интересного — того, что позволяло бы чувствовать себя с ними свободно и раскованно. И, быть может, именно поэтому мальчишки и девчонки, живущие с Галининым в одном доме, считали его воображалой. А он не был воображалой. Но он часто перевоплощался, представляя себя то средневековым рыцарем, то отважным путешественником, то пограничником, преследующим нарушителей. Пищу для воображения давали книги и кинокартины, а иногда он просто выдумывал — ему нравилось пребывать в сладостном состоянии видений и грез.