Юрий Додолев - Просто жизнь: Повести и рассказы

В детстве Галинин был тихим, застенчивым. Взрослые умилялись: «Какой послушный мальчик — не шалит, не носится по двору как угорелый». Он рано стал поглядывать на красивых девочек. Поглядывал украдкой, и в душе рождалось что-то мучительно-сладостное, не поддающееся объяснению. Заговорить же с девочками стеснялся. Они тоже проявляли к нему интерес: шушукались и хихикали, когда он проходил мимо; встретившись с его взглядом, складывали губы сердечком. И чем старше становился Галинин, тем больше внимания уделяли ему девочки…

— Пора, — донесся голос Рассохи. — Мой браниться станет, если в срок ораву не накормлю.

— Хоть бы чаю попила, — сказала Лиза.

— В другой раз, матушка. Душу отвела — и на том спасибо.

— Это тебе спасибо. Вон как помогла.

— Чего там, — проворчала, явно довольная, Рассоха. — Ты не стесняйся, когда подмога потребуется — состряпать или прибраться. Я мигом прибегу.

Стукнула входная дверь. Галинин вышел на кухню.

— Проснулся? — обрадовалась Лиза.

— А я и не спал.

Она шутливо погрозила ему пальцем.

— Заглянула — носом посвистываешь.

Галинин улыбнулся.

— Все слышал — и как Рассоха пришла, и о чем толковали. Она тебя молоденькой и на личико красивенькой назвала.

Лиза рассмеялась.

— Притворщик!

— В кресле хорошо и уютно было, — признался Галинин. — Таким разбитым себя чувствую, будто мешки кидал.

Лиза обеспокоенно сказала:

— Напрасно лекарство бросил принимать.

В кухне было натоплено. Весело потрескивали в печи дрова. Иней оттаял, на подоконник натекла лужица. На столе возвышалась горка нашинкованной капусты, в наполненной водой кастрюле белели на дне картофелины, на разделочной доске лежала тупоносая мокрая морковина, похожая на маленький снарядик, темнели две очищенные свеколки; в другой кастрюле, большой и широкой, доспевало тесто; в миске с отбившейся эмалью был фарш, перемешанный с мелко нарубленными яйцами и поджаренным луком.

Галинин выпил утром стакан молока, с трудом сжевал ломтик хлеба, намазанного тонким слоем варенья. Думал — аппетит разыграется позже, но есть по-прежнему не хотелось. Это встревожило. Незаметно от Лизы пощупал пульс. Он был четким, ритмичным. Засучив рукав подрясника, осмотрел красноватое пятнышко, образовавшееся от долгого сидения в кресле, потрогал его — не болит, сделал глубокий вдох — хрипов тоже не было.

Лиза не видела этого — резала свеклу. Надо было во что бы то ни стало избавиться от навязчивых мыслей, и он спросил, какая помощь требуется.

— За водой сходи, — попросила Лиза.

День был — любо-дорого. Снег алмазно блестел, смачно поскрипывал; от холода сводило губы; над избами клубились дымы, валились то вправо, то влево, хотя ветра не было, и Галинин, держа в одной руке ведра, а другой яростно растирая лицо, подумал, что погода, должно быть, переменится. Скользя на наледи, подошел к колодцу, наполнил ведра и, осторожно ступая, двинулся назад.

От пребывания на свежем воздухе настроение улучшилось, разыгрался аппетит. Галинин с удовольствием пообедал, стал помогать жене. Потом они вздремнули… Когда проснулись, было темно. Галинин включил недавнее приобретение — приемник на батарейках, покрутил колесико настройки. Услышав прорвавшийся сквозь треск и свист радиопомех голос диктора, сообщавшего точное время, пробормотал:

— Всего четыре часа осталось.

— Вот и прошел год, — сказала Лиза.

«Узнать бы, что будет и как будет», — подумал Галинин и вздохнул.

— Не печалься. — Жена наклонилась к нему, пощекотала шею горячим дыханием, попросила поискать хорошую музыку.

Он не мог похвастать музыкальными познаниями, а Лиза умела играть на фортепьяно и так часто говорила об этом, что несколько месяцев назад Галинин пообещал купить ей пианино. Приезжая по церковным делам в Хабаровск, наведывался в комиссионный магазин. Ему каждый раз отвечали: «Бывают, но редко». Продолжая вращать колесико настройки, он подумал: «В лепешку расшибусь, но куплю пианино».

В эфире было тесно от музыки, песен, разноязычного говора.

— Оставь, — сказала Лиза, когда в динамике зазвучала фортепьянная музыка. И добавила: — Шопен.

Галинин и сам понял — Шопен. Этот ноктюрн часто играла Ольга Ивановна. В памяти снова возник теплый майский день, парящий в небе змей, оживленные лица мальчишек. Галинин никак не мог вспомнить, что играла в эти минуты жена отца Андрея и играла ли вообще. Иногда казалось: играла, и именно этот ноктюрн, а через мгновение он начинал уверять себя — в квартире было тихо.

— Флиер, — сказала Лиза.

— Что?

— Флиер играет.

Воспоминания оборвались. Галинин стал гадать — ошиблась жена или нет. Он умел лишь отличать хороших певцов от плохих, больше всего любил тенора, и среди них солиста Большого театра Алексеева, умершего от какой-то болезни в первый военный год.

Диктор объявил, что ноктюрн Шопена исполнял Яков Флиер, и Галинин подивился музыкальному слуху жены.

Тлел огонек лампады, светилась шкала приемника. Перед глазами возникла совсем другая картина — мать в темном платье. Он вспомнил, как она уговаривала его не уезжать, как расстроилась, когда узнала, что он живет у архиерея и ходит в церковь. Галинин страдал, постоянно спрашивал себя, почему мать, самый близкий ему человек, не хочет понять его, несколько раз порывался объяснить ей, почему он встал на путь веры. Она закрывала уши ладонями и уходила.

Как только музыка смолкла, Лиза достала накрахмаленную скатерть, начала накрывать на стол.

— Время еще есть, — сказал Галинин.

— Старый год проводить надо, — возразила Лиза.

Семилинейная лампа горела без треска и совсем не чадила, на маленькой елке, осыпанной блестками, оплывали тонкие свечи, вставленные в крохотные подсвечники, приемник вкрадчиво ворковал, и Галинину на какое-то мгновение показалось, что в доме много-много гостей.

Расставив на столе посуду и снедь, Лиза ушла в спальню переодеваться, посоветовала мужу тоже принарядиться. Он скинул подрясник, подровнял ножницами бороду и, облачившись в черный бостоновый костюм, подошел к зеркалу. Лиза окинула его восхищенным взглядом, и он, рассмеявшись от удовольствия, бережно прикоснулся губами к ее волосам.

Она надела свое любимое платье — с вытачками, кружевом на груди, выглядела в нем как невеста, белозубо улыбалась, и лишь темные круги под глазами напоминали: она больна и очень устала.

— Загадаем желание? — спросил Галинин.

— Обязательно.

Это было новогодней традицией в Лизиной семье. На клочке бумаги записывалось какое-нибудь желание. Потом бумага сжигалась в чайной ложке, пепел проглатывался вместе с шампанским.

Стрелки медленно подползали к цифре 12. И чем меньше делений оставалось до нее, тем нетерпеливей поглядывал Галинин на стол, то и дело спрашивал: