Стюарт О’Нэн - К западу от заката

У Парамора уже было с десяток завершенных картин, большинство из которых он попросту увел у других. И Тед знал, как взять ведение сценария в свои руки. Вместо того чтобы помогать Скотту улучшить сценарий, он пускался в долгие обсуждения, вплоть до имен трех главных героев, изначально взятых прямо из романа. Манкевич слушал его как равного, будто он хоть раз написал что-то стоящее. Скотт не хотел допускать в фильме очевидных поворотов, но в спорах проигрывал. Это его и не удивляло. За одним только исключением, все, с кем Скотту доводилось работать в Голливуде, одобряли прием соавторства — случая, когда одного голоса хватало, чтобы решить важнейшие вопросы картины в угоду широкой публике. Единственным исключением, о чем Скотт всегда говорил тем, кто готов был его слушать, был Тальберг, а Тальберг был мертв.

— Везучий паршивец! — говорила о нем Дотти.

Строчка за строчкой, сцена за сценой, Парамор отыгрывался на нем, а Скотт ничего не мог поделать. Каждую неделю приходили новые указания, которые камня на камне не оставляли от его тщательно проделанной работы. Хоть они и работали рядом, за пределами кабинета Манкевича сценаристы не разговаривали. Секретарша Скотта относила его правку секретарше Парамора, и наоборот. Каждый стук в дверь предвещал очередное сражение. Временами, когда тот переходил черту в своем рвении, Скотт подумывал все же лично дойти до его кабинета и хорошенько проучить этого хорька. Так бы и сделал, не нуждайся он в зарплате от студии.

— А как, по-твоему, живут остальные? — спросила Дотти. — Не все водят дружбу с графинями.

— Да Манк над ним как немецкий офицер стоит: «Потумайте нат этим!»

— А как это будет по-немецки?

— Лучше спросить графиню, — сказал Алан.

В «Садах» Скотт пил с Богартом и Мэйо, делал головокружительные сальто в бассейн или с плеском прыгал головой вниз, купался, пока не начинало светать, а подушечки пальцев не съеживались от воды. Как подобает холостяку, холодильник его вечно был пуст, и Дотти и Алану приходилось напоминать ему, чтобы он хоть иногда что-нибудь ел. Скотт заказывал сэндвичи в «Швабз» [74] «Швабз» — аптека на бульваре Сансет, 8024, которая, как и большинство аптек того времени, торговала также мороженым и легкими закусками. Из-за близости к студии была популярна у многих известных актеров и режиссеров, появилась в ряде фильмов. , запивал соленую говядину холодным пивом. Сидя на складном стуле у мелкого края бассейна, смотрел на балкон главного здания, надеясь увидеть Аллу, но тщетно, там были только темные окна.

Шейла продолжала его избегать под предлогом того, что ей нужно увидеться с маркизом, однако не говорила зачем. Скотт считал это наказанием. Он не только ревновал, но и злился на нее. Скотт предупреждал, что он запойный пьяница, — а она сбежала при первом же появлении оборотня.

Предупреждал он недаром.

— Пусть лучше ты знаешь… Это же вовсе не значит, что такое случится.

— Что-то да значит, — ответила она.

Еще долго они не могли выйти из тупика. Она не хотела разговаривать с ним по телефону. Признания вины было недостаточно. Шейле нужны были обещания, которые она смогла бы бросить ему в лицо, если тот провинится снова. А он не стал говорить ей, сколько раз эти же сцены разыгрывались между ним и Зельдой в самых разных декорациях. Тогда его загулы продолжались по нескольку дней. Он пробирался в злачные места, куда вели грузовые лифты и пожарные выходы в узких проулках. Привычный ход времени замедлялся, когда он встречал рассветы на крышах или медленно танцевал посреди моста. Все прекращалось, только когда у Скотта кончались деньги или друзья, и тогда он шел домой и осознавал последствия, считал, сколько денег было выброшено на ветер. Однажды, сам того не желая, он ударил Зельду, когда в бессильном бешенстве хлопнул дверью, не зная, что та шла за ним. Половина ее лица опухла, превратившись в сплошной синяк, и тогда Скотт пообещал, что изменится. К его стыду, он так и остался прежним, только теперь постарел и устал.

«Как я рада, что мы собрались вместе, как в старые времена, — написала Зельда. — Море было ласковым, как вы с Пирожком. Уже скучаю по устрицам и песку, иногда забивающемуся в простыни. «Бичкомбер» благородно состарился и теперь напоминает пожилую даму в ирландском кружеве. Доктор Кэрролл говорит, что меня могут отпустить на Рождество; может, получится провести его дома. Мамина рука уже лучше, и, если ты решишь, что я готова, Сара могла бы меня привезти. Осень вступает в свои права, но каждая освещенная солнцем дорожка ведет меня к воспоминаниям о лете, о том, как ветер трепал твой галстук на променаде».

Скотт лишком хорошо знал, как резко может измениться ее состояние, особенно после нервного напряжения, и в любой день ждал сообщения о том, что Зельда на кого-нибудь напала, или сама себе что-нибудь сделала, или впала в отстраненное состояние, которое он воспринимал как ее последнее прибежище. Скотт прятался от мира сам и не понимал, что жена в этом находила свободу.

После посещений он обычно пребывал в беспокойном состоянии духа и даже почти радовался тому, что не видится с Шейлой, хотя и скучал по ней. Он посылал ей букеты роз и стихи с мольбой о прощении. Шейла оставалась непреклонна, но, как понимал Скотт, вежливость не позволяла ей отсылать их обратно.

— Перестань, пожалуйста.

— Почему?

— У меня вазы кончаются.

— Куплю тебе еще.

— Мне больше не нужно. Мне нужно, чтобы ты пить бросил.

— Уже бросил.

— Сейчас половина десятого утра.

— Я уже два дня не притрагиваюсь.

Это была чистая правда, если считать сегодня.

— Я имею в виду навсегда.

— Я пытаюсь, — солгал Скотт.

Видеться она по-прежнему не хотела, и Скотт чувствовал себя как в темнице, когда однажды, в то время как он потел за рабочим столом в «Железном легком», пришла телеграмма. Не от Обера, не от Макса и не от доктора Кэрролла, а от Джиневры Кинг.

Оказалось, она была в Санта-Барбаре, навещала в клинике сына Бадди [75] Чарльз Кинг-Митчел (1921–1939) — второй сын Джиневры Кинг, страдал синдромом Дауна. и узнала, что Скотт работает на «Метро». На следующей неделе дела приведут ее в Лос-Анджелес, не могли бы они увидеться?

В первую минуту Скотт чувствовал себя беглецом, загнанным в угол. Он не общался с Джиневрой уже лет двадцать и не думал, что еще когда-нибудь придется. Когда-то он питал к ней возвышенные чувства, это была лихорадочная любовь студента, выражаемая в основном в письмах, а его визиты в ее дом в Лейк-Форесте проходили под строгим родительским надзором. Там он впервые понял, как узок круг высшего общества, обитавшего то в летних домах, то на северных курортах, спонсируемых видными людьми из Чикаго и облюбованными нуворишами. Круг, в который, несмотря на сарказм простого ирландца, Скотт страстно мечтал попасть и куда благодаря Джиневре стал вхож. Даже когда она его бросила и вышла замуж за сына партнера отца по бизнесу, Скотту еще долго снился ее дом, французские двери, выходящие на каменную террасу, лужайку, спускающуюся к доку и сверкающей воде — утраченная идиллия, которую он снова и снова пытался воссоздать, однако преуспевал лишь на короткое время и разве что в своих произведениях. Раньше он был бы рад узнать, что она о нем помнит, но это было давно. Оглядываясь на печаль его молодости, причиной которой послужила она, Скотт думал, причем с благодарностью, что смирился с испытанной тогда тоской, а увлечение искусством постепенно загладило сердечную рану. Он скучал по той Джиневре, Джиневре, для которой был открыт весь мир, а не по Джиневре Митчел, чей несчастный сын пострадал за грехи прошлых поколений.