Стюарт О’Нэн - К западу от заката

Осенью Принстон, с его неоготической архитектурой, особенно хорош. На закате старинные здания походили на монастыри благодаря узким окнам, отражающим последние лучи. Если прогуляться по дворику, когда колокол прозвонит четверть часа и ласточки закружат над башней, можно представить, что попал в Англию сто— или двухсотлетней давности. Возможно, дело было в восприимчивости Скотта или в его усталости… Так или иначе, никакого очарования в помпезной, вечно строящейся Калифорнии он не находил.

Калифорнийский университет в Лос-Анджелесе строили из кирпича, учебные здания представляли собой голые коробки. Даже футбольный стадион был новым — бетонный «Колизей», оставшийся от Олимпиады в 1932-м, явно слишком большой. По субботам Скотт с Шейлой смешивались с толпой студентов, брали дешевые билеты и шли смотреть на Кенни Вашингтона [77] Кенни Вашингтон (1918–1971) — первый профессиональный темнокожий игрок в американский футбол, начал спортивную карьеру в Университете Лос-Анджелеса. . В школе Скотт играл во втором составе, квотербеком, маленьким, но юрким и с сильным пасом. Одним из его заветных воспоминаний был пасмурный ноябрьский день в Гротоне [78] Гротон — престижная частная школа в Массачусетсе. , когда он вышел на замену и повел команду Ньюмана [79] Ньюман — широко известная частная католическая школа в Нью-Джерси, которую Фицджеральд посещал с 15 лет (1911–1913 гг.). к победе, вырвав ее в последние минуты матча.

Скотту сильно доставалось, когда раз за разом он прорывался к воротам соперника. Защитники наваливались на него гурьбой и дубасили. И, как выяснилось в раздевалке, то, что Скотт сначала принял за трещину, оказалось переломом ребра. Несмотря на то что поначалу отношения с однокашниками не складывались, тот матч вознес его в их глазах. И хотя в Принстоне Скотта из команды вывели из-за небольшого роста, он навсегда сохранил благоговение перед героическим духом этого спорта и теми, кто играл бесстрашно и красиво.

Как единственный негр в студенческой команде, за пределами поля Кенни Вашингтон постоянно подвергался и нападкам, и нападениям, но никогда не жаловался университетскому начальству на обидчиков. Он и сам мог постоять за себя, работая локтями на матче, опрокидывая защитников, врезаясь в линию полузащитников на другом конце поля и сбивая с ног квотербека. Скотт хотел, чтобы и Шейла прочувствовала, насколько выдающийся игрок перед ними, но та была равнодушна к игре. Она ходила, только чтобы провести время с ним.

С тех пор как она разорвала помолвку, оба старались проводить больше времени вместе. Скотт не привык встречаться с работающей женщиной, приходилось вечно ждать, пока она закончит свои дела. А расписание у Шейлы было плотное — она то и дело куда-то ездила. По работе ей часто приходилось уезжать за город, так что они смаковали редкие свободные выходные, как настоящие супруги: просыпались поздно, завтракали на балконе Шейлы. Скотт проводил в ее доме больше времени, чем у себя в «Садах», хотя, если не считать того, что Шейла выделила ему новую зубную щетку и ящик в платяном шкафу, он все еще оставался гостем. Правила приличия ее газеты были такими же, как на студии: Скотт мог сопровождать ее на премьеры и церемонии награждения, но ему вход туда был заказан.

Шейла и сама этого не хотела или, во всяком случае, говорила так. Будто эта невиданная щедрость была бы ей в убыток. Ей нравилось жить одной, и она считала само собой разумеющимся, что Скотту тоже. Шейла ошибалась, однако за несколько лет он успел привыкнуть к вынужденному затворничеству. А свой угол помогал не смешивать старую и новую жизни. Втайне Скотт даже чувствовал облегчение от того, что не надо прятать от нее бутылки. И все же нежелание Шейлы жить вместе, так же как и то, что она не снимала бюстгальтер в минуты близости, беспокоило его, будто она что-то скрывала.

Для того, кто кормился сплетнями, она слишком редко говорила о себе. Скотт рассказывал ей о неудачах отца, скитаниях семьи из Сент-Пола в Сиракьюс и Буффало, потом обратно в Сент-Пол, о домике на Саммит-авеню, о том, как вмешались бабушка с дедушкой и отправили его в Ньюман. А о Шейле он знал только, что у нее была сестра Алисия в Лондоне и что в шестнадцать Шейлу представили ко двору. В подтверждение обоих фактов по двум сторонам каминной полки стояли фотографии в рамках. О родителях она не рассказывала почти ничего. Оба уже умерли: отец, который был старше матери, — почти сразу после ее рождения, а мать погибла в автомобильной аварии, когда Шейле было семнадцать. О ней стала заботиться единственная родственница — тетушка Мэри. Для девушки из общества образование она получила беспорядочное. Утверждала, что играла на сцене, но путала Ибсена и Стриндберга, а иногда, когда уставала, из речи пропадало придыхание, и говорить она начинала, как кухарка. И хотя за несколько месяцев они перепробовали в постели все, что Скотт не делал даже с Зельдой, он все равно чувствовал, что не знает Шейлу.

— И хорошо, — кивал Богарт. — В женщине должна быть загадка. Вот возьми мою Забияку — никогда не знаю, что у нее на уме. На днях сижу, читаю газету, а она как ударит меня по руке! Я ей: «За что?!», а она мне: «Это потому, что я люблю тебя». А иначе будет неинтересно.

— Поначалу было. Но со временем надоедает.

Про бюстгальтер Скотт ему не рассказывал. Он думал, что так Шейла прячет какой-нибудь след из прошлого: шрам или метку. В воображении он рисовал себе детские падения, травмы, даже что ее насильно держали в публичном доме. Хотя Скотт сам оставался с Шейлой обнаженным только в темноте под одеялом, он подозревал, что за ее скрытностью стоит не просто скромность.

Как маньяк, он подглядывал за ней в душе и пытался поймать отражение в зеркале платяного шкафа, пока она одевалась за японской бамбуковой ширмой. Шейла задергивала шторку, поворачивалась спиной. Лишь на мгновение Скотт успевал увидеть запретную, манящую картинку: молочно-белую кожу, мыльные пузырьки, пенящиеся на изгибах ее тела. Но четко разглядеть ничего не мог. Так было до одного беспечного субботнего утра накануне матча за титул чемпионов штата.

Они любили друг друга с такой страстью, что у Скотта заболела грудь. Шейла пошла в душ, предоставив ему приходить в себя. С минуту он лежал, восстанавливая дыхание, слушал шум воды в туалете, скрип поворачиваемых кранов, бормотание труб, прежде чем спустить ноги с кровати и прокрасться к двери. Шейле нравился обжигающе горячий душ. Пар клубился, оседая на потолке. Шторку она случайно оставила чуть приоткрытой. Скотт подался вперед, вглядываясь в щелку, как подсматривающий мальчишка. Шейла вспенивала шампунь, подставив волосы под струи воды и слегка запрокинув голову. С подбородка бежали капельки. Он не заметил на груди никакого уродства, ни клейма, ни темных волос. Загадка оставалась без ответа.