Елена Колина - Ты как девочка [litres]

– Самое плохое, что может случиться, – это если сразу опубликуют, да еще и успех. Человек сразу думает: «Я писатель». И дальше старается, с ума сходит, из кожи вон лезет, чтобы вторую написать, – он же писатель… А на самом деле на фига ему становиться писателем, написал одну, и хватит, займись чем-то другим…

– Но ведь у вас сразу был успех, и вам это не помешало.

– Ну, я другое дело. Я гений.

Она шутит или всерьез?

– Я написала первую вещь, напечатали, – проснулась знаменитой. Считается, что сейчас все не так, что писатель должен быть на виду, в соцсетях: написал текст, получил три тысячи лайков и проснулся знаменитым, как будто книжку издал. Да ведь это чушь собачья, люди хотят того же, что и раньше: чтобы ты создал мир, в нем жили сложные персонажи, чтобы был катарсис. Люди по-прежнему любят Шекспира, а пост в соцсетях утром лайкнули, вечером забыли.

Я вдруг сказал ей то, что беспокоило меня больше всего:

– Сколько раз нужно пробовать, если не получается? Написал первую книгу, ее не напечатали, потом вторую, третью… Сколько раз можно пробовать, чтобы не стать неудачником?

– Не знаю. Откуда мне знать? Один раз или тысячу. Если ты писатель, ты не думаешь, как Клара, кому нужен твой текст, сотне теток или десяти тысячам. Мой текст нужен мне, и точка.

– Но если все-таки не получится?

Она вздохнула, я ей, наверное, надоел.

– Ни от одного занятия столько не ждут взамен, сколько от литературы. Ведь в текст вкладывается собственная личность, такая прекрасная, такая суперская, да и вообще впереди маячат неплохие вещи – слава, бессмертие. Но если сразу не получается, тогда так, первый вариант: начинаешь всех ненавидеть, говорить, что тебе завидуют, что издательства не хотят вкладываться в твою раскрутку и читатели безвкусные идиоты, которым подавай только Клару Горячеву. Из этих обид и претензий вьешь вокруг себя уютный кокон и сидишь внутри всю жизнь. Хорошо еще завести подругу, которая сторожит у входа и на всех тявкает, думая, что охраняет гения, а не завистливого неудачника. Татка твоя подойдет, Лизавета нет.

– А второй вариант?

– Второй вариант… Кто-то перестает биться башкой в закрытую дверь, кто-то продолжает… Но есть и хорошая новость: вариант Энди Уорхола. Знаешь историю, как он хотел подарить картину Музею современного искусства в Нью-Йорке? Они ему отказали! Ответили: «Место на складах нашей галереи ограничено». Даже на складах у них нет для него места! А он ничего, отряхнулся и стал Энди Уорхолом.

Ох, эта поучительная история не для меня. Я представил себя на месте Уорхола: я бы сначала умер от огорчения, потом перестал писать, потом по-настоящему умер и никогда не стал бы Энди Уорхолом.

– Хочешь совет мэтра? – засмеялась. Она, когда смеется, еще больше похожа на ястреба. – Ну, вот тебе совет: никто, кроме тебя, не знает, как тебе писать. Ты один это знаешь. Главный враг писателя – хороший вкус. Когда будешь придумывать свой мир, помни, что каждый в чем-то облажался и смертельно боится. Особенно те, у кого с виду все прекрасно.

– Каждый облажался? И вы? – спросил я. Она такая самодовольная. Человек все-таки должен хотя бы иногда сомневаться в своем величии.

– Кто, я? О, да. Я вообще дура. Думала, что можно быть не одинокой. Клара такая милая, обаятельная, всех любит, у нее и романчики такие… читательницы любят ее как подружку. А я всегда была одинокая. У меня за всю жизнь была одна подруга и одна любовь. Я еще девочкой знала: есть мой тип мужчин, увидишь такого на фото или в жизни, и все – проваливаешься, внутри тебя метель метет, про это все песни, все книги. Но я никого не встретила, как только ближе подойдешь, понимаешь – не тот! Или он, к примеру, дурак, тогда сразу волшебство пропадает, в общем – нет. А вот он… Я когда его увидела – тут сразу без вопросов – это он, и он мне хоть умри нужен, и дальше я живу с ним и для него.

– Вы так сильно любите Чучело мужа?..

– Чучело мужа?.. – улыбнулась. – Нет, это я про твоего папу, извини, конечно, за такой романный ход. Представляешь, когда он Клару встретил, сказал мне: «У нас с тобой была большая любовь»! Была! Значит, понял, что уже нет, не большая любовь…

Я мысленно произнес: «У нас с Лизаветой была большая любовь». Ну да, это звучит так, будто я стал взрослым и старым, и вспоминаю свою жизнь, и никакой любви уже нет в помине.

– Чучело мужа люблю, конечно. Но он перестал со мной спать.

По-моему, матери так не говорят с сыновьями? Я уверен, что не говорят. Но ведь она не знает, что я знаю, она разговаривает со мной как с другом.

– Вы точно знаете, что он вас не любит? Он все время смотрит вокруг и улыбается.

– Он раньше смотрел только на меня. Нет, я понимаю, что счастье – это не норма. Я иногда сижу-сижу и вдруг введу в поисковик «мне плохо, что мне делать?». Я бы написала роман из одной строчки «мне плохо». Но я понимаю. Я же не Клара, это она все ждала счастья, а я всегда знала, что счастья никакого нет. Есть симметричный ответ судьбы: это тебе за то, а то за это.

Что это они все про счастье, что счастья не бывает, как сговорились? Похоже, они только что узнали, что счастья нет, и плачут – ах, вот как, и одновременно радуются – ну, ура, теперь мы знаем главный секрет жизни. Деда Мороза не бывает.

Завтра они с Чучелом мужа улетают домой, в Бельгию.

Чучело мужа, оказывается, прекрасно понимает по-русски. Мы с Мамочкой этого не знали, но ведь Карл-то знала?! Зачем она обсуждала его при нем? Может, она таким образом пыталась до него достучаться, доцарапаться, чтобы он ее услышал?

Я уже открыл рот, чтобы сказать ей: мне не жалко, пусть вычеркивает из своего списка, что бросила меня, и не ждет за это симметричного ответа судьбы.

Открыл рот и тут же закрыл: вспомнил, что она не знает, что я знаю. Нет у меня никакой возможности поступить так, чтобы было хорошо для них обеих. Это вот такой урок: всем не может быть хорошо. Один раз выбрал, уже так и будет.

Андрюшу вели в детский сад все вместе: Клара держала его за одну руку, Мура за другую, Берта плелась позади с угрюмым видом, иногда прискакивала вперед и понуро плелась чуть впереди Клары, чтобы Клара видела, как она переживает. Она была против детского сада: по ее мнению, Андрюша, нежный ребенок с тонкой душевной организацией, не подходил для детского сада. И детский сад также не подходил Андрюше.

Берта прекрасно приспособилась к новому, постсоветскому времени, приняв все, что оно ей давало, – возможность путешествовать, красиво одеваться, читать, пробовать новую еду, – принять было легко, а вот примириться с тем, что у нее кое-что отняли, было нелегко.

Она говорила так: «Если вы думаете, что в советское время все были равны, вы просто не в курсе. В советское время мы все были так не равны, что держись: каждый находился строго на своей полочке. Например, мой покойный супруг был профессор, и, знаете, это была совсем неплохая полочка…» Как профессорскую внучку Муру отдали в академический детский сад, где детей через день водили в Эрмитаж и учили манерам, а вот Андрюшу они вели в обычный садик, как будто он обычный ребенок… Разве не неприятно? Академический детский сад был далеко от дома, а детский сад, в который вели сейчас Андрюшу, совсем рядом, на Тверской, от Таврической десять минут, и то если плестись нога за ногу, – небольшое, но все-таки утешение.