Вэдей Ратнер - Музыка призраков

Старый Музыкант достал из кармана рубашки бронзовый медиатор, надел на безымянный палец правой руки, несколько мгновений посидел неподвижно и начал дергать струну садива . Он позволил медной струне вибрировать секунду-другую, прежде чем остановить ее основанием ладони. Взявшись за конусовидную шишечку колка, он подтянул струну и снова попробовал ее, наклонив голову в сторону и подавшись вперед, словно вслушиваясь всем телом. Несколько раз он подтягивал и ослаблял единственную медную струну, пока не добился желаемой ноты, интонации, отражавшей самую суть музыки, звучавшей у него в голове. Настраивая садив , Старый Музыкант всегда говорил своим ученикам: дело не в том, чтобы импровизировать со струной или колком, а в том, чтобы найти основной звук, вокруг которого сплетаются другие ноты и возникает мелодия.

Если бы он мог дать имя родственной пралунгу жизненной силе, заставившей его выживать в страшные месяцы в Слэк Даеке, он назвал бы ее музыкой, зарождающимся резонансом, из которого происходит и названное, и безымянное.

Он немного наклонил садив , позволив лютне вытянуться от левой ключицы до правого бока. Прижимая куполообразный резонатор к груди там, где сердце, Старый Музыкант начал терпеливо, ласково уговаривать инструмент, играя бампае – колыбельную, легкую и бойкую. Каждая нота подражала звуку шагов ребенка, радостно, вприпрыжку возвращающегося домой после целого дня беззаботных игр.

Помогавший в церемонии монах ввел в зал Макару и его родителей, а мае гру – женщина-медиум – возглавила процессию родственников и друзей, которые обошли вокруг павильона. Держа в одной руке глиняный горшок, а другой размахивая крышкой, мае гру зазывала дух Макары в сосуд. Ее стилизованные жесты напоминали танец. В деревне такая процессия обошла бы дом больного по лесу, но здесь, в городе, где жизнь течет быстрее, а пространство ограниченно, люди просто трижды обошли зал церемоний.

Наконец мае гру плотно закрыла глиняный горшок крышкой в знак того, что она поймала пралунг Макары. Старый Музыкант замедлил темп, заиграв более спокойную, размеренную музыкальную тему. Затем, прижав резонатор к сердцу, он изогнул струну, щипнул и отпустил, закончив затухающим звуком.

В марте 1974 года восьмой день рождения Сутиры отмечали необыкновенно пышно, пригласив целую толпу родственников и друзей. Девочка не помнила, чтобы ее семилетие праздновали с такой помпой. В какой-то момент отец отвел ее в сторону от общего веселья и сказал тихо, но настойчиво:

– Я ухожу. Мне нужно спрятаться.

Сутира засмеялась, думая, что ее серьезный, важный папа будет играть в прятки с младшими детьми, но у отца на глазах выступили слезы, он порывисто обнял Сутиру, а затем шепотом, прижавшись щекой к щеке дочери и касаясь губами ее волос, запел, как раньше, колыбельную, чтобы помочь маленькой Сутире заснуть и облегчить разлуку с папой на целую ночь.

– Это твой смоат , – сказал он, допев, выпуская дочь из теплых, но судорожных объятий. И тогда Сутира поняла – это не игра, папа на самом деле уходит, а смоат – его подарок на день рождения. Не нужно ей такого подарка! Но как вернуть спетую песню, заставить замолчать прозвучавший стих? Это все равно что пытаться остановить время, чтобы ей не исполнялось восемь. Вот бы рядом оказались часы – Сутира перевела бы их назад, но единственный частый стук, напоминавший тиканье, исходил от ее забившегося сердца. Оно билось все быстрее и быстрее, загоняя темп. Все остальное было неподвижно.

«Подожди!» – хотела она закричать, но слово застряло в горле. Точно подавившись, Сутира смотрела, как папа повернулся и скрылся из виду. Из сада, выходившего на Меконг, послышалась музыка рамвонга . Певец призывал и манил, вокалистка проникновенно-негромко отвечала, а традиционные па и жесты точно оплетали их невидимыми путами.

Взрослые и дети с одинаковым азартом начали танцевать. Толпа взорвалась ликующими криками: казалось, подпевали все. Праздник продолжался до поздней ночи – никому не было дела до горя Сутиры, до ее немого смятения. Утром девочка проснулась, надеясь, что ей все приснилось, но когда она пошла искать папу, его нигде не оказалось. Папино отсутствие наполнило огромный дом невыразимой тоской, заглушив воспоминания о вчерашнем празднике.

Через несколько часов, когда дом немного оправился от всеобщей печали, Сутира услышала голоса из резной деревянной беседки у воды:

– Отец, мы рискнем остаться теми, кто мы есть…

– Чаннара, я не затем давал тебе образование, чтобы ты теперь сидела в джунглях!

Между мамой и дедом случился очередной напряженный разговор. Юная тетя Амара молча слушала. Спорящие велели ей остаться, желая привлечь Амару каждый на свою сторону, но она, как всегда, не подавала виду, на чьей она стороне, соблюдая нейтралитет. Амара соглашалась присутствовать только затем, чтобы позже спорщики не обвиняли друг друга в якобы прозвучавших обидных словах (этим нередко грешили мама и дед Сутиры).

При виде внучки огромный, внушительный глава семьи испепелил взглядом старшую дочь и прорычал:

– Я запрещаю тебе следовать за ним! Запрещаю, слышишь?

– Есть вещи, неподвластные даже вам, папа, – не осталась в долгу Чаннара. – Например, война.

Тоненькая и прямая, она говорила решительно и бесстрашно, стоя с гордо поднятой головой перед властным, как министр, сановником-отцом.

Дед Сутиры остановил ее взглядом:

– Поговорим позже, как взрослые – и в кругу взрослых.

И он зашагал прочь, еле сдерживая ярость.

Когда Сутира подошла к беседке, Амара поднялась уходить, но Чаннара жестом остановила младшую сестру.

– Пожалуйста! – взмолилась она, словно боясь оставаться наедине с собственной дочерью. – Ты мне нужна… – Чаннара не договорила.

Некоторое время все трое молчали. Наконец Чаннара заговорила, обращаясь к маленькой Сутире:

– Знаешь, когда в шестьдесят втором я вернулась из Америки, твой дедушка построил эту беседку в качестве свадебного подарка нам с твоим отцом… – Она засмеялась – невесело, через силу. – Видимо, в качестве напоминания, что крыша над головой у нас есть только благодаря ему, с его милостивого разрешения. Мы все живем и дышим с его щедрот, с его «положение обязывает». Он думает, что он король.

Сутира смотрела на мать во все глаза, не зная, что сказать, боясь показаться глупой или несмышленой. Трудно быть с мамой, когда она в таком непредсказуемом настроении: она может взвиться или посмотрит на тебя так, что замолчишь и послушаешься.

Чаннара подняла глаза на карниз, покрытый искусной резьбой, изображавшей мифологического Раху, оседлавшего солнце и луну.