Вэдей Ратнер - Музыка призраков

Вот они возле мраморной террасы с колоннами, в которой Тира узнала дом своего детства.

– Mon rêve sur le précipice [6] Моя мечта над пропастью ( фр .). , – высокопарно говорил дедушка-полиглот, держа Тиру за крошечную ручонку, когда они гуляли по усадьбе. В его голосе всегда слышалась грусть, будто речь шла о давно утраченном. Дальний край огромного поместья, который дед прозвал Чранг Пич – «Бриллиантовой точкой», заканчивался у слияния трех главных рек Камбоджи – Меконга, Тонлесапа и Бассака. «Тысяча девятьсот шестьдесят второй?» – написала Амара на обратной стороне фотографии. Вопросительный знак карандашом, явно добавленный позднее, словно ставил под сомнение нестираемое утверждение, сделанное чернилами.

Если это шестьдесят второй, значит, здесь тетке семь лет – на тринадцать лет моложе матери, а дед только что вернулся из Вашингтона, отказавшись от поста старшего советника посольства Камбоджи в США. Он был le Conseiller, объяснила Амара, и пожизненно сохранил бы это звание, если бы не красные кхмеры.

Тетка утверждала, что плохо помнит первые семь лет жизни в Штатах и почему семья вдруг сорвалась на родину после столь долгого пребывания за границей, но Тира чувствовала – это не может быть правдой. Тетка должна как минимум догадываться, почему такой уважаемый, солидный чиновник вдруг оставил высокий пост в дипломатическом посольстве и увез семью в Пномпень.

Всякий раз, когда Тира заговаривала с Амарой о прошлом, осторожная беседа оказывалась усеяна загадочными «я не помню», что часто служило кодовым обозначением «я не хочу об этом говорить… по крайней мере, пока». Тира предполагала, что Амара, вспоминая свое первое пребывание в США, всякий раз задавалась вопросом: как повернулась бы жизнь, если бы семья не вернулась в Камбоджу. Ведь тогда все остались бы живы…

Опасность, как уже знала Тира, не в том, чтобы помнить, а в том, чтобы желать несбывшегося, хвататься за туманные возможности, которые множатся в еще более смутные вероятности. В реальности же ее дед, пламенный патриот и непоколебимый монархист, никогда не покинул бы свою страну в смутные времена: напротив, он вернулся, чтобы помочь восстановить порядок и стабильность.

Зная то, что она знает сейчас, Тира не сомневалась, что даже тогда, в начале шестидесятых, в эпоху расцвета студенческих демонстраций и лефтистской политики, когда подпольное движение росло числом и приобретало размах, политически дальновидный дед наверняка понимал, с какими трудностями придется столкнуться в будущем, какие разногласия и раскол ожидают его надежно охраняемый анклав привилегий и власти. Он не мог не знать о роли Чаннары в раскачивании лодки, о ее страстном увлечении левым движением, и воспользовался своим политическим весом и влиянием, чтобы остановить сползание Камбоджи в пропасть.

Précipice [7] Пропасть, бездна, пучина ( фр .). . Ребенком Тира обожала это слово, даже не зная его значения. Таких слов в начальной школе не учили, даже в элитной «Эколь Миш», но благодаря стенаниям деда оно прочно засело в детской памяти. Целую жизнь и новую географию спустя Тира наткнулась на английский эквивалент précipice в старшей школе в углубленном курсе литературы и лишь тогда поняла, что дед говорил о них всех, о всей Камбодже, стране, оказавшейся на грани саморазрушения, сознательного самоубийства.

Монах зажег свечу на попиле , резном деревянном подсвечнике в форме листа баньяна, и жестом пригласил Раттанаков и их сына выйти вперед. Восемь старейшин, символизировавших четыре основных и четыре вспомогательных стороны света, окружили Макару. Они передавали зажженную свечу, чертили полумесяц над пламенем, прежде чем передать ее следующему, сплетая символический круг защиты вокруг мальчишки. Последней свечу получила медиум. Держа ее в одной руке, другой она открыла крышку глиняного сосуда и решительно задула пламя, отчего кудрявая струйка дыма потянулась к лицу Макары. Когда дымок защекотал ему ноздри, Макару сотряс приступ кашля, словно свидетельство того, что его дух действительно соединился с телом. От судорожного кашля вздрагивал жесткий от геля хохолок на затылке.

Старый Музыкант невольно улыбнулся, вспомнив Праму, который безуспешно усмирял вечно торчащие вихры с помощью кокосового масла. Колючие пряди принесли ему прозвище Кампрама («Дикобраз»), ироничное уменьшительное от его помпезного настоящего имени Прамаборисот – «Истинное чистое знание».

В последний раз Старый Музыкант видел друга туманным утром 1971 года, когда он, тогда еще Тунь, ждал его с дочерью возле своего «Ситроена» на набережной Сисовата. Прама уже вступил в Коммунистическую партию и готовился перейти на нелегальное положение. Он предложил встретиться на широкой набережной перед королевским дворцом, в открытом общественном месте, чтобы создать иллюзию случайной встречи двух старых приятелей, не вызвав подозрения у полицейских патрулей. Что предосудительного в том, чтобы припарковать машину и отправиться на пробежку или погулять по берегу Тонлесапа?

Тунь был в спортивных шортах, хотя утро выдалось промозглое. Чтобы согреться в ожидании якобы случайной встречи с Прамой, он занимался растяжкой и бегал туда-обратно между двумя кокосовыми пальмами. Дочка стояла спиной к нему и рисовала на окне машины, поглядывая на смутное отражение папы на запотевшем стекле. Она проснулась, когда отец проходил мимо ее комнаты, и увязалась на встречу.

Боясь, что она заболеет от тумана, пропитавшего ее волосы, и холодного ветра, дувшего с реки, Тунь предложил дочке вернуться в машину, но она отказалась, заявив, что это тик пхка чук – душ из крана в виде лотоса, которым она подолгу наслаждалась каждое утро, распевая сочиненный отцом смоат, веселая, как воробушек в купальне, не обращая внимания на то, какое погребальное настроение навевает ее пение.

Старый Музыкант проглотил комок горя, поднявшийся к горлу от воспоминаний о счастливом неведении, с которым дочь принимала мир. Ему хотелось плакать, но он не мог.

Монахи дошли до последних заклинаний, делая паузы после каждой фразы, чтобы участники обряда повторяли за ними. Доктор Нарунн умакнул священную кисть – связку тонких перистых листьев кокосовой пальмы – в бронзовую чашу и окропил водой собравшихся. Капли напомнили Старому Музыканту крошечные бусинки влаги, собиравшиеся в то утро на длинных локонах дочери, как нити крохотных жемчужин, возникавших и тут же таявших.

Он прикрыл глаза, вспоминая мшистую влажность ее волос, когда он положил руку ей на голову. Заметив в конце набережной Праму, он приказал дочери подождать в машине. Девочка с неохотой подчинилась, уловив появившуюся в отцовском голосе твердость, – таким тоном он почти никогда с ней не говорил. В знак молчаливого протеста она села сзади, а не на пассажирское сиденье, которое всегда предпочитала, если машину вел папа. Нахохлившись, она всем видом говорила: «Если ты не желаешь, чтобы я была рядом, то я и сидеть с тобой не хочу!» Он улыбнулся ей покаянной улыбкой. Дочка не ответила.