Вэдей Ратнер - Музыка призраков

Много лет Тира удерживала эту информацию на краю сознания, пока в библиотеке Корнеллского университета, где она читала исторические хроники, до нее не дошла истина: ее отец стал красным кхмером. Шок от этого открытия был огромен, тяжесть признания оказалась убийственнее недомолвок, поэтому девушка затолкала это разоблачение в глубь сознания, где оно и хранилось, – на пыльных полках нечитанного и неизученного. Тира убеждала себя, что прошлого не изменить – не в ее силах было переубедить отца, повлиять на его выбор, на то, кем он стал, и на кошмар, в котором он, видимо, принимал участие. Но все равно Тира продолжала думать над этим.

Даже сейчас у нее оставались вопросы. Куда отправился отец после своего второго ухода? Он скрывался недалеко от Пномпеня или вернулся в джунгли? И вечный вопрос – почему он ушел? Какая неудовлетворенность или надежда подтолкнули его к такому решению? Он пожертвовал всем ради ничего, абсолютного ничего, потому что в конце было разрушено буквально все.

Вскоре после его второго исчезновения, в апреле, когда дед с бабкой и Амара спешно укладывали вещи и запирали дом, – красные кхмеры объявили в Пномпене тотальную эвакуацию, Тира спросила мать: разве не надо подождать папу? Чаннара отрезала: «Твой отец умер. Для меня умер, понимаешь?» Тира не поверила – не смогла поверить. Она не знала, когда увидит папу снова, но чувствовала, что он жив и наверняка где-то их ждет. Однако слова матери больше, чем творившееся вокруг безумие, потрясли ее мир и оборвали детство: безапелляционность в голосе Чаннары подчеркнула отсутствие отца в ту минуту, когда он был больше всего нужен.

Может, его схватили по дороге, когда он пробирался в надежное укрытие? Или убили в бою, или свои же товарищи – партию красных кхмеров вечно раздирали внутриполитические и идеологические противоречия – вынудили окончательно порвать с семьей и обеспеченной жизнью, раз он стал участником подпольного движения?

Эти вопросы появились у Тиры много лет спустя, в Америке, когда Амара рассказала ей то, что узнала от Чаннары: отец должен был вернуться домой до переворота. Новая жизнь для всей семьи была обещана уже через несколько недель, но отец не вернулся в начале апреля, как обещал. Он оставил Чаннару беременной вторым ребенком, который родился для голода и страданий. Остался ли отец Тиры на свободе или же он ушел навстречу гибели, Чаннара так и не простила ему смерти сына, которого он не знал – и о рождении которого тоже так и не узнал.

Достав из спортивной сумки свой дневник, Тира присела за стол, обуреваемая желанием писать, но не знала, с чего начать. Голова гудела от мыслей и страхов: что-то откроется в этой тишине и безмолвии? Девушка перевернула дневник, машинально отметив вытисненные на кожаной обложке цветочный логотип и надпись «Белый гибискус», и достала из кармана на внутренней стороне черно-белый снимок, который кочевал у нее из одного дневника в другой. Это единственная фотография ее родителей, в спешке захваченная Амарой при эвакуации и чудом сохранившаяся. За много лет снимок пожелтел и обтрепался по краям, поверхность покрылась паутиной мелких трещинок, словно и фотографию не пощадили возрастные немощи, но родители на ней навсегда остались молодыми.

Снимок был сделан на какой-то вечеринке – soirée , как любила говорить Амара. Французское слово резало слух своей неуместностью в их восьмом жилом корпусе и от этого запало Тире в память.

– О, какие soirée мы устраивали! – вспоминала вслух тетка, чисто, по-французски, произнося «суаре». – На одном суаре я впервые попробовала шампанское. Мне было двенадцать, и я думала, что шампанское делают из шампиньонов!

На запечатленном soirée Чаннара единственная одета в сампот памуанг – длинную вышитую шелковую юбку-саронг и традиционную короткую блузку с вырезом каре и тремя нитками жемчуга. Остальные гости наряжены на западный манер: дамы в черных платьях, ставших символом шестидесятых, а мужчины в костюмах и при галстуках. Молодая Чаннара, которая выглядит взрослее, искушеннее своих двадцати с небольшим лет благодаря своей уверенности, по мнению Тиры, воплощает парадокс образованной камбоджийской элиты того времени: идеологически прогрессивная, но консервативных традиций. Тира отметила корректную манеру матери держаться, ее самообладание и гордую осанку и по контрасту вспомнила надменную заносчивость другой образованной камбоджийки, фотографиями которой пестрели газеты: Иенг Тирит, бывший министр социального обеспечения в правительстве красных кхмеров, рядом с мужем, Иенгом Сари, и другими уцелевшими лидерами режима, которые пойдут под суд, если гипотетический трибунал когда-нибудь состоится. Тира гадала, пересекались ли когда-нибудь пути ее матери и этой Иенг Тирит, считала ли Чаннара себя марксисткой и коммунисткой? Если бы отец вернулся за пару недель до прихода к власти красных кхмеров, ушла бы Чаннара с ним? Тира помнила свою мать как обладательницу стальной, непреклонной решимости в отношении всего, во что она верила. На черно-белой фотографии, которую Тира сейчас держала в руках, молодая Чаннара глядела в камеру с суровостью, смягчавшейся только ее необыкновенной красотой.

Тира перевела взгляд на молодого человека рядом с матерью. Повернув голову – на снимке он получился в профиль, – отец с обожанием улыбается молодой супруге. Родители, счастливые, влюбленные (или Тире так казалось), в кругу друзей. Какой-то мужчина обнимает отца за плечи – так властно, что тот даже слегка теряет равновесие. Подошедшая сзади женщина шепчет что-то на ухо Чаннаре. Справа празднично одетые дети стоят полукругом, а в середине Амара держит ладони ковшиком, пряча бабочку или жука. Уже девочкой ее тетка умела собрать вокруг себя народ… Тира невольно заулыбалась, представив Амарин мягкий, но уверенный голос, объяснявший маленькой аудитории, как обращаться с деликатным существом, с хрупкой жизнью.

– А-ах, «Сангхум»… – вздыхала Амара со счастливой ностальгией, когда они вместе рассматривали этот снимок, будто название отеля способно воскресить довоенное время, когда Камбоджа не знала революции и геноцида, зато в ней существовало истинное «светское общество», процветали искусство и культура, а новомодные идеи подчеркивали прогрессивность и облегчали доступ в любой круг. – Ты должна хорошо учиться, лучше твоих одноклассников-американцев, – всякий раз добавляла Амара, словно продолжая разговор. – Твоя мать была права – образование стирает любые границы.

В роскошной обстановке на фотографии Тира ясно видела культивированную утонченность социальной среды, к которой принадлежали ее родители, живую атмосферу образованности, словно накрытую тусклым мутным слоем монохромной бумаги. Вглядываясь в снимок, Тира немного надеялась, что трещинки исчезнут и замершая сценка наполнится жизнью в ярких, насыщенных тропических красках.