Вэдей Ратнер - Музыка призраков

Старый Музыкант почувствовал, что не может дышать.

– Вы с кем-нибудь уже говорили об этом? – спросил он, ощупью пробираясь сквозь туман эмоций и растущего смятения.

– Вы первый, кому я открылся… Должен признаться, я до сих пор несколько шокирован: как мы будем заботиться о девочке? Вы справедливо напомнили – мы мужская община, у нас только мужчины и мальчики. Да, при храме есть монахини, но только приходящие, проводят здесь по несколько дней и возвращаются к семьям. Кроме того, я не могу просить их взять на себя такой риск…

– Значит, мы должны сделать то, что в наших силах! – Резкая смена тона показалась настоятелю весьма неожиданной. – Учитывая опасность, которая грозит малышке, мы не можем не принять к себе девочку, пока ее судьба не решится так или иначе.

– Я надеялся услышать это от вас. Я и сам так считаю, – настоятель снова поглядел на пистолет, будто ища в нем ответ. Оружие вдруг показалось Старому Музыканту добрым и безобидным по сравнению с опасностями, подстерегающими человека за стенами храма. – Причину гибели танцовщицы знаем только мы и самые близкие ее друзья, – продолжал монах. – Ни одна газета не решится обнародовать эту историю, тем более связать убийство с уважаемой семьей. Правду, как всегда, замалчивают.

– Возможно, уважаемый настоятель, если эта история затеряется среди тысяч похожих, у ребенка появится шанс. О малютке не узнают, и нам удастся ее спасти.

– Да, вскоре мы окончательно привыкнем к подобным трагедиям, – в голосе настоятеля послышалась опустошенность. – Иностранцы часто называют наши традиции «культурой безнаказанности» – вам, конечно, знакомо такое английское выражение. Это критика, неодобрение, но порицание почти нечувствительное, не оставляющее глубоких зазубрин на нашей совести, которые побудили бы нас ответить на совершенное зло. Что означает безнаказанность? Неужели мы действительно освобождены от наказания за содеянное, раз вся наша культура и наша вера говорят: знание о свершившемся злодеянии есть само по себе наказание, ибо кто в здравом уме решится на преступление? Мы причиняем страдания другим, потому что страдаем сами, и этот цикл бесконечен. Как же выбраться из порочного круга, уйти от этой замкнутой безвыходности и обрести справедливость?

– Наверное, ответ заключается в постижении себя, уважаемый настоятель. Мы хорошо научились уклоняться не только от наказания, но и от размышлений. Мы боимся оказаться во мраке и увидеть в нем себя или свою роль в создании этого мрака: ведь если мы отважимся посягнуть на эту бездну, нам может не хватить сил вернуться обратно к свету… – Старый Музыкант смотрел в пол, стараясь как можно точнее выразить мысль, борясь с душившим его отчаяньем, грозившим отбросить старика в привычное молчание. – А насчет справедливости… Меня утешает мысль, что справедливость, как и любовь, внепоколенческий феномен. Если нам не удается разгадать ее загадку, после нас придут другие и поймут, что к чему… – Старый Музыкант поднял глаза и впился взглядом в настоятеля: – Когда я думаю о немыслимых страданиях, о несчетных загубленных или сломанных жизнях, из глубины души пробивается надежда, что однажды возникнет мир, где справедливость и правосудие – это не просто око за око, идеальное возмездие для выправления кривды, но и путь, по которому идут по жизни, в общем, образ существования…

Настоятель пристально смотрел на него. Секунду собеседники казались отражением друг друга, объединенные общим молчанием. Глубоко вздохнув, Оул Конг сказал:

– Но пока такой мир не возник, нам приходится прятать у себя и оружие, и жертв, чтобы до них не добралось зло. – Вынув носовой платок из складок желтой рясы, он обернул пистолет, недоверчиво покачав головой: – Вот уж не думал, что однажды стану хранителем оружия!

Они поднялись на ноги и повернулись идти каждый своей дорогой, когда Старый Музыкант сказал:

– Уважаемый настоятель, возможно, вам стоит поговорить с доктором Нарунном? Он вроде знает благотворительный фонд, где такие вещи превращают в искусство.

У входа в павильон на набережной, напротив королевского дворца, маленький мальчик в костюме Спайдермена обнимал ручонками бамбуковую клетку с воробьем. На вид мальчику было лет пять или шесть, но тонкие вьющиеся прядки и худенькая фигурка делали его младше и удивительно хрупким. Мать купила ему птичку у уличного торговца.

Они поднялись по короткой лестнице в павильон: мальчик прижимал маленькую пленницу к груди, а мать шла, отстав на шаг-другой и незаметно расставив руки, страхуя сынишку. Ребенок остановился, испугавшись Тиры, стоявшей в углу. Солнце светило ей в спину, и она, должно быть, показалась ему темным силуэтом, злым духом, прилетевшим забрать его с собой.

Тира вышла на свет, чтобы мальчик мог ее разглядеть. Ребенок явно был серьезно болен – запавшие глаза, анемичное, мертвенно-бледное личико. Амара выглядела так перед самой смертью, будто самая важная часть уже ушла и осталась одна полупрозрачная оболочка. От Тиры не укрылась невеселая ирония костюма супергероя и маски, болтавшейся на шее, как отвалившееся лицо. «Маскарад окончен», – казалось, говорили они.

Мама мальчика, утонченная красавица с длинными черными волосами и фарфорово-белой кожей, обращала на себя внимание, так сказать, униформой новой камбоджийской элиты: дорогая одежда и туфли, сумка «Луи Виттон» с золотой фурнитурой, обилие драгоценностей – чересчур много для ее тонкой фигурки, а главное, вооруженные телохранители. Один остался у павильона, другой охранял серебристый внедорожник «мерседес», стоявший на улице с работающим мотором.

Люди расступались перед ними и держались на почтительном расстоянии при виде явного богатства, пистолетов, поблескивающих за поясами телохранителей, их бесстрастных лиц и темных очков. Молодая мать спросила сына, готов ли он. Малыш кивнул, и она осторожно развязала узел на бамбуковой клетке, которую ее сын по-прежнему прижимал к груди. Как фокусник, открывающий сложенные ладони, мальчик выпустил воробья в воздух. Крошечная птичка вспорхнула и несколько секунд кружила, то поднимаясь, то опускаясь, растерявшись от большого открытого пространства и вновь обретенной свободы. Наконец воробей метнулся вперед и исчез над сверкающей гладью Тонлесапа.

– Ты помолился духам и хранителям? – спросила мать, с любовью глядя на своего сына и не замечая ничего вокруг.

Малыш кивнул.

– А что ты попросил?

– Я… попросил… их… забрать… мою болезнь, – каждое слово давалось ребенку с большим трудом. Путешествие затрудненных вдохов и выдохов. – Чтобы… как папа сказал… ты снова смеялась.

У молодой матери задрожало лицо, и она показалась Тире одновременно беззащитной и ожесточенной.