Вэдей Ратнер - Музыка призраков

– Нет, – сказала она через мгновение, когда выступившие на глазах слезы высохли, будто вернувшись в свой источник скорби, – чтобы ты снова смеялся. Вот так!

Она притворилась, что хочет защекотать сынишку, но замерла, не докончив движения – ребенок начал задыхаться. Его грудь поднималась и опадала, хлипкая, как сдувшийся воздушный шар. Ожидавший у павильона телохранитель взбежал по лестнице, мягко, но уверенно поднял мальчика на руки и понес в «мерседес». Другой охранник бросился за руль. Мать отстала на несколько шагов и шла, глядя прямо перед собой, отказываясь встречаться взглядом с людьми, чтобы не видеть, как ее сын отражается в чужих глазах.

Когда она села в машину, дверцы захлопнулись, замки закрылись, водитель дал газ и двинул «мерседес» через плотный поток машин и пешеходов, собравшихся насладиться желанной прохладой на набережной Сисовата. Через несколько секунд «мерседес» скрылся из виду, свернув в конце квартала.

Но звук дыхания ребенка остался с Тирой, отдаваясь в барабанных перепонках, как мы слышим шум в морской раковине, невнятный, но настойчивый, похожий на частичку большего эха. И снова Тира вспомнила тетку, ее последний вечер, дыхание, которое становилось все слабее с каждым часом, словно удаляясь куда-то в глубь неподвижного и почти безжизненного тела под белыми простынями. Амара неторопливо уходила, безмолвно прощаясь с Тирой, врачами и медсестрами, со стенами и окнами, с больничной кроватью и капельницей с морфином, всем признательная, неизменно благодарная и вежливая. За месяц до смерти, когда она еще была в полном сознании и не желала омрачать памятью о своей смерти дом и жизнь, которую они с Тирой так упорно создавали заново, Амара заставила Тиру пообещать, что та отвезет ее умирать в больницу, куда она много лет водила к разным врачам своих клиентов – беженцев и иммигрантов, плохо говоривших по-английски. Тетка наотрез отказалась даже подумать о ближайшем хосписе, где ей было бы спокойно и мирно.

– Нет ничего более мирного и спокойного, чем смерть, – добродушно сказала она, – и я туда скоро отправлюсь.

В последний вечер Амара, собравшись с силами, проговорила сквозь пелену боли:

– Больница. Отвези меня…

Тира тихо встала от изголовья кровати и пошла в гостиную, прижимая кулак ко рту, чтобы остановить рвавшийся из горла вой. Овладев собой, она втянула слезы, стекавшие через ноздри, и позвонила в «скорую». Тира ожидала этой минуты, но начавшаяся агония ошеломила ее, и в острой тоске девушка не желала признавать реальность происходящего. Только не сейчас, не сегодня…

В медицинский центр округа Хеннепин Амару привезли уже без сознания. Врач объяснил Тире, какой у нее выбор. Зная, что Амара предпочла бы не бороться, Тира все-таки выбрала реанимацию, на что доктор спокойно сказал:

– Вы понимаете, что это только продлит агонию?

Тира покачала головой, не в силах объяснять, что давно, еще в детстве, она узнала – смерть неизбежна, рано или поздно все умрут, но даже несколько лишних дней жизни стоят любой борьбы.

Ей не хватило присутствия духа объяснять это врачу, поэтому она лишь мотала головой, пока он не подчинился ее решению. Меньше чем через час после подключения к системе жизнеобеспечения Амара испустила дух. Выдох был таким медленным и долгим, что походил на тихий стон, на зевок перед тем, как провалиться в темную пустоту сна, в безмолвное путешествие, которого не увидят ничьи глаза.

Смерть, как поняла Тира, – это лишь миг, чья несомненность регистрируется на приборе долгим электронным писком. Жизнь – это долгое путешествие, неспешное возвращение к истокам.

Старый Музыкант вернулся к змеиной лестнице, поглядывая на берег, усеянный выброшенным рекой мусором: пластиковые пакеты, бутылки из-под воды, старые нейлоновые сети, ржавое велосипедное колесо, уже заросшее травой и занесенное илом. Старик с подозрением вглядывался в каждый предмет, боясь находки похуже, чем пистолет. На реке, где несколько дней назад девочка плыла на спине своего буйвола, он увидел женщину, стоявшую на корме лодки с металлической миской в руке. На долю секунды Старый Музыкант растерялся: сколько же времени пролетело? Может, девочка успела повзрослеть и стать этой женщиной? Но он тут же сообразил – это разные люди. Расстояние, разделявшее его и женщину, было небольшим – Старый Музыкант невольно оказался приобщен к хореографии ее ритуала, но ощущение личного пространства, исходившее от этой женщины, давало и ему, и ей собственную, отдельную уединенность.

Женщина, видимо, только что умылась и вымыла руки до плеч и теперь мокрой рукой приглаживала волосы. Вынув из-за пояса саронга розоватый шарф, она начала оборачивать голову, как делают женщины народа тям, подоткнув концы и оставив открытым только овал лица. В цветной шелковой юбке и вышитой белой блузке она будто утратила возраст, безмятежная, как минарет в полночь. Старый Музыкант знал эту женщину – вернее, много раз видел. Домом ей служила ярко расписанная лодка-сампан, где жила вся ее семья – муж и трое внуков. Несмотря на то что они со Старым Музыкантом часто видели друг друга, женщина ни разу не заговорила с ним, как и он не осмеливался обратиться к ней, понимая, какой она веры и какие правила должна соблюдать. Зато он много раз разговаривал с ее мужем, который швартовал сампан у берега за Ват Нагарой, когда приходила нужда укрыться от беспощадного полуденного солнца или сильного ливня. Абдул Разак – за такое имя при Пол Поте могли убить. Полученное при рождении имя, которым рыбак-тям, уцелевший во время массового истребления своего народа, снова решился называться, он считал ниам чивит , «именем жизни, с которым я почитаю Аллаха каждым своим дыханием». Абдул Разак отличался легкой поступью и негромким голосом. Старый Музыкант видел, как он вышел с метлой из-под плетеной из ротанга крыши, аркой выгнувшейся над серединой лодки, собрал сети и снасти в угол у входа и начал подметать палубу.

Закончив, тям отставил щетку, ополоснулся водой из ведра и вернулся в каюту. Через несколько минут он появился оттуда, облаченный в широкую белую рубаху, клетчатый саронг и вышитую тюбетейку. За ним вереницей шли внуки – два мальчика и девочка, от четырех до восьми лет. Родители малышей уехали в другую провинцию в поисках стабильного заработка.

При звуках донесшегося издали призыва к молитве жена Разака удалилась под плетеную крышу. Там, в тесной каюте, она будет обращаться к своему богу, прося его милости и защиты. На носу лодки Абдул Разак опустился на колени и раскатал маленький квадратный коврик. Внуки копировали его движения, как маленькие тени. Рыбак-тям начал читать стихи из Корана на языке, которым не владел, обратив лицо к далекой Мекке, своему духовному началу, дому, которого ему никогда не увидеть, но все-таки дому, ибо вера в духовное единение даже с чем-то столь отдаленным и неведомым давала Абдулу Разаку причину жить.