Вэдей Ратнер - Музыка призраков

Должно быть, дом, в элементарном и самом глубоком смысле, и есть суть любой веры как надежного причала для души, брошенной в открытое море. Старый Музыкант хотел и себе такой крепкой веры.

Призыв на молитву стал громче. Человеческий голос в его древней, таинственной музыке несся над водами Меконга. В этом месте река сужалась, и Старый Музыкант различал напев и рефрен, хотя слова оставались для него смутными. Призыв раздавался из Арей Ксатр, где, по словам Абдула Разака, кочевники-мусульмане, маленькой общиной жившие на берегу Меконга, соорудили временную мечеть из брезента и бамбуковых шестов, чтобы даже такие, как они, без земли и настоящих домов, могли прийти помолиться. Несмотря на скромную конструкцию, мечеть могла похвастаться двумя громкоговорителями, маленькой деревянной доской с указанием точного времени пяти дневных молитв и бронзовым полумесяцем со звездой, который имам всюду возил с собой, – единственный, по словам Разака, постоянный атрибут в их «кочующей мечети».

Отголоски пения заполнили все вокруг. Судя по солнцу, это был призыв на предзакатную молитву. Старый Музыкант оглядывал реку в надежде еще раз увидеть девочку на спине буйвола, слабый отзвук своей дочери, и удержать навсегда. Но траурное эхо души, резонировавшее по воде и небу, стремясь в заветную бесконечность как к своему источнику, казалось знаком свыше. Впрочем, мозг все воспринимает по-своему, порой видя скрытый смысл там, где его нет. На мгновенье Старому Музыканту показалось, что появление Разаков с их сампаном, ветер, рябивший поверхность воды и гнавший рябь к берегу, странная пористость вечера, отменявшая непреложность времени, – все сговорились отправить его обратно в ту ночь, которая так долго существовала в его памяти лишь беззвучным контуром, вроде отсутствующей ноты на сралае .

Выключив фары, Тунь с товарищами тихо скатили «универсал» с парома на платформу у другого конца разрушенного моста. Повернув направо, они проехали километра два к югу, пока впереди, у кромки воды, не показались хижины на сваях, соединенные бамбуковыми мостками. В мирное время это открытое и вместе с тем уединенное кафе было излюбленным местом для молодых влюбленных и работало с пяти вечера и до раннего утра, однако опасность муссонных и стальных ливней и здесь привела к запустению: в лунном свете хижины казались деревней призраков, ожидающей скорого массового исхода из мира живых.

Тунь с товарищами выбрались из «пежо», заперли двери и бросили ключ в болото. Оставалось надеяться, что, когда застрявшую в грязи машину заметят и взломают замки, беглецы будут уже далеко и отыскать следы не удастся. Они выбрали хороший месяц для ухода в подполье, несмотря на раскисшие дороги и промокшую землю в кратерах луж. В сезон дождей, особенно в июле и августе, когда муссонные ливни становились очень сильными, стычки революционных группировок и правительственных сил случались реже – обе стороны дожидались кратких прояснений, чтобы нанести удар. В такие чреватые грозами ночи, как сегодняшняя, бои шли не здесь. Иногда небо освещалось далекими зарницами, но в минуты затишья почти верилось, что мир не только возможен, но и близок.

Четверо товарищей пошли назад, к мосту, пробираясь между стволами деревьев. Их силуэты скрадывала густая тень – тропинку освещала лишь луна и звезды, казавшиеся ярче в плотной темноте (большая часть полуострова еще не была электрифицирована). На одном из больших деревьев заухала сова. Всякий раз, когда беглецы проходили через заросли бамбука, начинала трещать цикада, и немедленно целый хор подхватывал оглушительную симфонию, будто сговорившись скрыть звук их шагов. Хорошо зная, что земля здесь напичкана минами, беглецы шли по тропам, которые были тщательно проверены, разминированы и нанесены на карту членами подпольных ячеек полуострова. В непролазной чаще, вдали от домов и оживленных дорог они рисковали встречей разве что с ядовитыми растениями или дикими зверями. В какой-то миг товарищ Нуон не сдержала возгласа, но тут же зажала рот рукой.

– Кажется, по моим ногам скользнула змея, – точно извиняясь, явно смущенная, пояснила она.

Тунь почувствовал, как что-то круглое и скользкое – вероятнее всего улитка – прицепилось к ремешку его левой сандалии, и с силой тряхнул ногой. Через несколько шагов он подал руку товарищу Нуон, и молодая женщина приняла ее без колебаний. Теперь она прижималась к нему, когда ее что-то пугало – упавшая с дерева ветка, неясный силуэт впереди, слишком большой, чтобы принадлежать человеку, мяуканье котенка, непонятно откуда взявшегося в глухих джунглях. Молоденькая Нуон решилась последовать за мужем, который ушел в подполье полгода назад, вскоре после свадьбы. Их, студентов инженерного факультета, соблазнили обещанием, что в новой Камбодже их знания послужат всеобщему благу: инженеры будут проектировать дамбы и плотины, чтобы выращивать рис круглый год.

Тунь не был знаком с мужем Нуон, однако невольно завидовал этому человеку: интересно, каково это, когда женщина из любви к тебе готова все бросить и отправиться навстречу неизвестности? Решилась бы Чаннара на такую жертву? Пошла бы она слепо за Тунем? Отказалась бы от привилегированной жизни в вашингтонском дипкорпусе, оставшись с ним, нищим студентом, вернувшимся в Камбоджу? «Ну, теперь этого не узнать, не правда ли? – оборвал он себя. – Ты ведь не дал ей шанса над этим задуматься».

Он уехал из Америки, не оставив Чаннаре даже записки. Бесследно исчез, как ему было приказано.

– Здесь у тебя нет будущего, – ровно сказал ему по телефону le Conseiller , как говорят уверенные в своем праве, в своей силе. – Если ты вообще хочешь иметь какое-то будущее, ты вернешься домой, на похороны своего отца, и останешься в Камбодже. Никакой учебы в Америке. Я даю тебе возможность достойно закончить ваше безрассудство. Ты не произнесешь ни слова, просто исчезнешь из ее жизни.

В своей директиве высокопоставленный дипломат не назвал имени Чаннары, словно упоминание рядом с Тунем могло ее замарать. Через год на своей свадьбе Чаннара бросила Туню упрек в том, что он разбил ей сердце, а Тунь не смог заставить себя открыть причину своего молчания, не признался в немой трусости, с которой подчинился требованию ее отца. Даже если Чаннара простила бы ему малодушие, было уже поздно – она нашла того, кто больше заслуживал ее уважения, аспиранта музыкального факультета одного из вашингтонских университетов, тоже камбоджийца, приехавшего в столицу Америки осенью шестидесятого года, за год до Туня, благодаря покровительству ее величества королевы Коссамак, известной патронессы искусств в Камбодже. Аунг Сохон, столь же низкого происхождения, как и Тунь, обладал, однако, недюжинной смелостью настоящего артиста, раздвигавшего границы не только в музыке, но и в любви, переступавшего классовые барьеры и бросившего вызов грозному сановнику, попросив у него руки Чаннары.