Инна Лиснянская - Хвастунья

А вспоминаю-то я все еще на скоростной швейцарской трассе. Не верите — проверьте: за час езды всю жизнь можно в памяти прокрутить, — память куда быстрей автомобильных колес. Отключай слух от рядом сидящего — и крути память!

Я в ожидании Марии Сергеевны примерно сосчитала время пути от начала Хорошевки до Усиевича и накинула еще полтора часа. Петровых всегда и всюду, по крайней мере, в то десятилетие, опаздывала на полтора часа, не меньше. Узнав эту черту Петровых, я еще в 71-м, когда некоторое время снимала квартиру в одном дворе с нею, решила прибегнуть к хитрости, позвала ее к себе на день рождения на полтора часа раньше назначенного. Мария Сергеевна пришла в общий для всех час и почему-то крайне рассердилась, — как выставила для надменности нижнюю губу, так и просидела весь вечер, куря, но не притрагиваясь к долме, которую я накануне полдня прокручивала, сворачивала и томила. Впоследствии я не прибегала к своей, неприятной Петровых, хитрости. И в новосельный свой вечер вспомнила рассерженность Петровых из-за прихода к общему для всех времени, попыталась проанализировать, что ее разгневало, но и это осталось тайной. Через два часа раздался звонок в дверь. Я открыла и остолбенела, — Мария Сергеевна стояла в сплошном ореоле дневного света:

— С чего вы, румяннная, вообразили, будто свету не дали? Я вышла из лифта, нашарила выключатель, — и вся недолга.

Квартира понравилась и дизайн Виноградова оценила: «Вот это друг, так друг!». А коврики Петровых не одобрила, хотя я и объяснила, что это накидки на диванчик и на два кресла, для красоты. Но Петровых тоже объяснила: «Непрактично, пыль только вашей зелено-махровой красотой собирать, да и сидеть на этой красоте жестко». Я горько отшутилась: «Зеленый цвет — цвет надежды и знак, что путь открыт, значит, скоро Сёма ко мне переедет, хоть покамест мы в размолвке, и „все будет хорошо“».

Я догадывалась, что не все будет просто, но не так, как получилось. Конечно, мы через месяц после новоселья помирились. Но с 76-го до метропольского 79-го Липкин не столько из нерешительности, сколько из чувства долга и не вполне правильного представления о человечности жил на два дома — половина недели здесь, половина — там, хорошо, хоть близко, за углом. И в дни его дежурства на Черняховской тайно меня посещал в часы своих прогулок. Короче, на «кровавом пути» зажег себе желтую пуговицу светофора. Ни туда, ни сюда. Вернее — туда и сюда. Тяжелей всего было ему: здесь я его пилю, там — Нина Сергеевна. Но и нам с ней было не легче. Я грозила, что надоест и расстанусь, а она, бессильная пригрозить таким образом, мстительно требовала, чтобы он на свою дежурную часть недели возвращался минута в минуту. Как-то у нас гостила Лидия Корнеевна Чуковская в тот вечер, когда Липкин к десяти должен был явиться на Черняховскую, с точностью до минуты, словно на заводе рабочий номерок повесить. Липкин запаздывал и, не подавая виду Лидии Корнеевне, страшно нервничал. У него такой характер, — все, кроме наиближайших, должны его видеть умудренно-ровным, невозмутимым. Но я-то видела, как медленно и густо багровеет лицо моего Сёмы, и волновалась так очевидно, что плохо видящая Лидия Корнеевна спросила, не переутомилась ли я. Всякий раз, когда Лидия Корнеевна договаривалась о приезде к нам, предупреждала загодя:

— Обедаю вечером, приеду тут же после обеда, так что не затевайте своих восточных голубцов, побеседуем за чаем.

Чуковскую, катастрофически теряющую зрение, привозила секретарствующая у нее, решительная и застенчиво улыбающаяся Фина Хавкина с кексом и смородиновым муссом от Люши, а поздно вечером Липкин усаживал Лидию Корнеевну в такси. Могли бы мы сами ездить к ней в гости, но для Лидии Корнеевны такие поездки, как к нам или гораздо чаще — к ее ближайшему другу поэту Владимиру Корнилову, были единственные — шутила она — выходы в свет. Так вот, ровно в десять, ни минутой раньше, ни минутой позже, раздался телефонный звонок, и я услышала давно знакомый немолодой голос: «Прошу товарища Липкина». Он подошел, сказал, что гости и что будет минут через сорок. Я бы, конечно, что-нибудь да наврала с ходу, чтобы гостями не раздражать. Да Липкин никогда не врет и не нарушает обещания. Но Нина же Сергеевна была и отзывчива. Как-то, отправляясь с ней на три дня в свое дежурство на дачу в Ильинское, Сёма позвонил и спросил, как я. А я: «Завтра у меня будет легкий инфаркт легкого».

— Откуда знаешь?

— Утром определили.

Смотрю, приходит:

— Нина Сергеевна меня к тебе отправила, сказала, что раз такое дело, ты должен быть там.

Нет, в тот вечер, когда Мария Сергеевна осветила коридор и не одобрила зеленых ковриков, назвав их пылесосами, я не могла, конечно, догадаться, какой себе зеленый свет в обе стороны Липкин устроит еще на три года. А Петровых, более чем умеренная, а вовсе не чересчур дальновидная по части быта, догадавшись насчет пыли, конечно, не догадалась, что моль разведется с быстротой молнии. Однако в быту у Петровых было одно неоспоримое превосходство надо мной и ее хлопотливой, суматошной, с прелестно вздернутым носиком Аришей. Когда я у них жила, мы с Аришей, подающей матери кофе в койку, а заодно и мне, умудрялись, не выходя из дому, терять часы, записные книжки, носки, ключи и еще разные мелочи. Все находила Мария Сергеевна и с торжествующим видом объявляла: «Мое домашнее прозвище — Ищейка!».

В Малеевке стояла пышно-белая зима 1968 года. Как всегда перед обедом, мы с Семеном Израилевичем вышли на прогулку, и как всегда Липкин зашел в зеленое деревянное административное зданьице дома творчества, где помещалась почта. По обыкновению я ожидала на улице. В тот раз Сёма на почте надолго задержался. Вышел из нее сияющий, потрясая газетой: «Марусю напечатали! Я уже прочитал, немедленно прочти, Марусю напечатали!». Я тут же взяла в руки «Литературную Россию» и начала читать страницу со стихами Марии Петровых. Стихи мне показались хорошо написанными, но обыкновенными. Короче — не потрясли. А Сёма смотрел на меня, ожидая восторга. Мне очень не хотелось огорчать его своим мнением, ведь он, не склонный к восклицательности, протягивая мне газету, воскликнул в третий раз:

— Марусю напечатали!

Поскольку мы с самого начала ни в чем друг другу не лгали, я решила не притворяться. Что тут началось! Липкин побагровел:

— Марусю я тебе не отдам!

Мне вообще не слишком-то часто стихи собратьев-современников нравились, но ведь и ему тоже. И всю полуторачасовую прогулку по заснеженным, лесным тропинкам меж еще более нахохленными от снега елками сердился, не принимая никакие мои объяснения: «Марусю я тебе не отдам. Читай свою Ахмадулину. А у Маруси — настоящая поэзия, как и у Арсика Тарковского, хотя мы с ним разошлись, как и у Аркадия Штейнберга. Нашу квадригу советская власть всю нашу жизнь не печатала. И вот наконец у меня вышла книга, у Арсика — две, и, наконец, Марусю напечатали!»…