Инна Лиснянская - Хвастунья

Буря в моей жизни случилась за четыре месяца до того, как медсестра в «Туристе», уведя мою покорную дочку в корпус — в бывшую барскую усадьбу, — вернулась и сказала: «Впервые встречаю такого ребенка, все плачут, расставаясь с родителями, а ваша идет и только косички теребит. Не плачьте, мамаша, дети здесь быстро привыкают. Правда, в корсете спят и учатся, лежа на животиках, но зато в бассейне раздеваются и плавают лечебно, и на лыжах лечебно скоро ходить начнут, а вокруг вон какая сосновая красота, такого перекатистого леса по всей Савеловке нету, все москвичи на станцию Турист лыжи смазывают».

Если бы в конце того июня я могла предвидеть, что в начале на редкость солнечного октября среди сосен, рыжих от рябины, я буду смотреть в спину моей покорно идущей девочки, теребящей кончики косичек, и сквозь слезы отмечать, что из-за покривившегося позвоночника один край подола ее школьной коричневой формы ниже другого, разве позволила бы себе все лето истерично тратить нервные силы на бессмысленные доказательства своей невиновности?

И разве позволила бы себе всю весну и весь июнь, приезжая во Внуково, вести с ее отцом разговоры о разводе, потому что полюбила другого, разговоры, которые дочь наверняка слышала?

Нет, не буря разразилась в конце июня 62-го, а позорный скандал, который еще, наверное, помнят старики-литераторы в разных вариантах: меня и на мотоцикле везли раздетой в милицию, и по останкинскому парку я прогуливалась в таком виде, и в канаве у какого-то переезда занималась сексом со своим партнером. А уже в 67-м народный поэт Дагестана, упреждая Липкина, рассказал ему, что я со своим любовником-волжанином решила для разнообразия заняться любовью на травке прямо перед общежитием, студенты же решили подшутить и спрятали одежку, и вот тут-то нас и застукала милиция. Даже многовариантные мифы опираются на факт. Факт заключался в том, что у меня был возлюбленный и он — волжанин.

В конце июня начальство Высших литературных курсов на общую складчину устроило выпускникам прощальный банкет в ВТО, на который приглашались и первокурсники. Банкет закончился за полночь, и я своему волжанину предложила из ресторана «Арагви» пешком отправиться в общежитие, мол, пусть простится с ночной Москвой. Не предложи я пеший ход, ничего бы и не случилось.

Вечно я что-нибудь такое предлагаю, отчего — проблемы и погибнуть недолго. За год до того июня предложила одной паре, — у него очки минус девять, а она на седьмом месяце, — не узкоколейкой добираться от Хачмаса до Набрани с большим грузом продуктов, а вдоль берега на их надувной лодке. Под белым парусом! Муж беременной с близорукостью минус девять пер лодку на себе, да еще ящик продуктов. И я перла больше пуда. (Как-то так вышло, что с той работы складчицы-грузчицы все тяжести всю дорогу тащила я.) В руках у беременной — тоже не слабо — килограммов шесть. Море волновалось, но волна была, вроде, не чересчур высокая, и я заразила беременную своей романтичностью. Муж ее поставил лодку носом к Набрани, поднял белый парус, и мы поплыли туда, где они снимали домик рядом с нашим, снятым на лето у одноногого старого рыбака, из раскулаченных. У меня о Набрани есть стишок, конечно, не про парус, а про сосланных туда в свое время крестьян. Не успели и пяти минут проплыть, как ветром чуть не перевернуло лодку, ее заполнила волна и выбросила в свободное плаванье многое: крупы, колбасу, сахарный песок и прочее. Кое-что выловив из свободного плаванья, а ящик — удержав, еле-еле выбрались на берег. Сквозь камыши вдвоем с мужем беременной волокли лодку, ставшую от воды в два раза тяжелей. Оставляли беременную с ящиком, а потом возвращались за ней, ящиком и за кое-чем выловленным. Такими переходами-перебежками выбрались к узкоколейке из шумящих комарами камышей, так шумящих, что и моря не слышно. Нас оставили на ночевку подоспевшие из дома отдыха под Хачмасом люди морской профессии, ибо последняя «кукушка» уже — ку-ку и тю-тю — отошла. Отдыхающие водники диву давались, как это мы пустились в плаванье, да еще с женщиной в интересном положении, если шторм — 6 баллов, и рыболовецким суднам среднего тоннажа не велено выходить. Неужели мы, хоть и вечер, не увидели, что кроме моря в море — никого?

Да, не предложи я пеший ход, не случился бы этот послебанкетный скандальный кошмар. Уже на Руставели, в нескольких шагах от общежития, к нам на мотоцикле подъехал милиционер и ни с того ни с сего заявил, что мы нарушили общественный порядок и должны заплатить штраф — три рубля. Мой волжанин возмутился, какой такой общественный порядок мы нарушили?

Я вспомнила, как с поэтом-переводчиком Львом Тоомом, выйдя от Давида Самойлова, уселись покурить в скверике возле театра Красной Армии, рядом с домом Самойлова. Видимо, я была огорчена. Но почему, забыла. Напомнит мне о моем огорчении лет через десять в доме творчества критик Эмиль Кардин: «А помнишь, как ты у Дезика стихи читала, а я их долбал? Неужели не помнишь? Это Дезик попросил, дескать, Лиснянская прочтет, а ты ее раздолбай, ему как хозяину дома неловко долбать». Видимо, жалостливый Лева Тоом и предложил мне посидеть в скверике. Не успели мы закурить, как к скамейке подошел милиционер, сказал это же: «Вы нарушили общественный порядок» — и потребовал три рубля штрафу. Тоом молча отдал трешку: «С милицией лучше не связываться, у нее государственный план по штрафам, да и свой карман кушать просит».

А ведь тогда было 11 вечера, а тут — около трех ночи. Я пошарила в сумке, но нашла всего рубль и попросила моего волжанина добавить и отдать. Но он, принципиальный, отказался, возмущенный таким столичным разнузданным безобразием. Мотоциклист пригрозил не заплатим — в участок заберет. Это вконец возмутило моего возлюбленного, и он, человек контратакующего нрава, прикрикнул на мотоциклиста, что участок напротив, и это он сведет зарвавшегося взяточника в отделение милиции. В участке дежурный капитан начал было делать выговор патрульному, а тот ответил: «Раз так, я все в акте задержания напишу». Составил акт, в котором бессовестно налгал, что застиг нас в канаве останкинского парка в непотребном виде и так далее. Утром по настоянью моего волжанина я, чувствуя себя виновной в этом пешем ходе через всю Москву, отправилась с ним к начальнику милиции объясняться и требовать, чтобы клеветник-милиционер извинился. Но начальник с университетским значком на лацкане отрезал: «Наша милиция не лжет. Вы в Советском Союзе живете, а не в Швеции, где с жиру началась сексуальная революция и молодежь совокупляется чуть ли не на дворцовой площади. Наш акт я послал на высшие ваши курсы, а еще инженерами человеческих душ называетесь, постыдились бы, писатели». Мы отправились на курсы, что на Тверском бульваре в том литинститутском флигеле, где когда-то жил Андрей Платонов (но дворником никогда не работал, как сказал мне Липкин, бывавший у Платонова). Уже в троллейбусе я стала думать, что это провокация и не на ровном месте. Вспомнила о подвале и о том, что с тех пор я наверняка у них под лампой, — не пустили даже в невинную туристическую поездку в Болгарию, вспомнилось, как выволокли меня из собрания бакинских писателей, клеймящих Пастернака.