Инна Лиснянская - Хвастунья

— А вы помните Алла, какие розы мне принес на дачу Степановой Вася Аксенов? Не помните? Это был олимпийский 80-й год, мне исполнилось пятьдесят два, и Вася принес пятьдесят две розы, а вскоре мы его уже в Америку провожали и Высоцкого хоронили.

Это были первые разрешенные похороны крамольного поэта, да еще и участника «Метрополя», где он впервые напечатал свои стихи. Если бы не проходящая в Москве Олимпиада, власти ни за что бы не разрешили таких похорон. Когда мы приехали с Фазилем Искандером, то выходы из метро были уже закрыты, а улица — полностью оцеплена. Фазиль вызвал художника Таганки Боровского, тоже метропольца, через дежурного с траурной повязкой, и Боровский нас провел в театр. Пока мы его ждали, я впервые увидела на улице не толпу, не очередь, а народ, и сплошная цепь милиции была ни к чему — никто не толкался, не перебранивался, народ скорбно и самоорганизованно шел проститься со своим любимым бардом. Никогда не забуду лица Владимира Высоцкого в гробу, оно казалось не просто умиротворенным, а довольным, словно он, с закрытыми глазами, видел, как с разрешения властей идет и идет к нему народ, хотя как его всенародно любят, Высоцкий и при жизни знал. Но у гроба я простояла недолго. Евгений Попов, заметив, что мне плохо в тесноте, отвел наверх, в стеклянное кафе театра, где печально собрались многие писатели, актеры и другие культурные деятели, уже постоявшие у гроба Высоцкого, чье лицо при жизни было на редкость нервно-подвижным. Сквозь стеклянную стену я видела, что на деревьях против театра — тоже народ, а внизу под кафе, на огороженной площадке стоит некто в сером гражданском костюме, а к нему, козыряя, подходят полковники и даже генерал, — докладывают. А что им было докладывать? Когда вынесли Высоцкого, раздался скандирующий глас народа: «Портрет, портрет, портрет!». Оказалось, как только стали выносить гроб, милиция принялась стаскивать с фасада огромный портрет Высоцкого, генерал подбежал к невысокому в сером, тот сделал знак рукой, и портрет прекратили снимать. Даже в связи с похоронами случается что-нибудь смешное. На гражданской панихиде в театре присутствовало много иностранных корреспондентов, и они перепутали слово «портрет» со словом «протест», и удивлялись вечером по «Голосу Америки», дескать, странные эти русские, все было спокойно, а они протестовали: «Протест, протест, протест».

Да, жизнь так устроена, что и на похоронах можно рассмеяться. Я вспомнила, как в Баку к гробу соседа с первого этажа Осипа подошли два молодых дюжих моряка с таким же дюжим венком. Поставив венок, они наперебой по-бабьи запричитали: «Оська-а, ой-ёй! Чё смерть делает — не узнать тебя-а, ой-ёй!.. Только позавчера виделись, Оська-а, ой-ёй!». Тут сестра усопшего Осипа оттащила одного из причитающих в коридор, и он вбежал в комнату и схватился за венок с нормальным мужским криком: «Костя, мы не к тому покойнику попали!». Мы, соседи, не смогли сдержать смеха, да и сестра усопшего. Оказывается, на параллельной улице в это же время прощались с молодым и здоровым моряком Осей, позавчера неудачно нырнувшим с корабля и ударившимся насмерть виском о причальную цепь. А наш-то пожилой покойник, по совпадению тоже Осип, усох от долгой изнурительной болезни, вот два дюжих и завопили по-бабьи.

У меня давно были соображения насчет теории парности, ну вот хотя бы этот пример с покойниками, — и зовут одинаково, и жили рядом, и умерли в один и тот же день, и похороны были назначены на один и тот же час. Много различных совпадений, совпадающих случаев, и вовсе не обязательно скорбных, как этот, или печальных, как тот, когда наш Сосед-милиционер закрыл на засов собственного начальника, я в молодые свои годы называла «теорией парности». Особенность этих совпадений в том, что почти все они с элементом комического. Я доказывала своим собеседникам, не без причины сомневающимся в логичности моих умозаключений, что существует такая теория. И подкрепляла примерами из разных областей жизни. Даже из области сна и литературы. Например, году в 64-м приснился сон. Мне, всеми в жизни обучаемой, приснилось, что я в дубовом зале цедеэля летаю и пытаюсь обучить летать брассом круглого, как воздушный шар, Евгения Винокурова. Он же, отказываясь учиться, говорит: моя философия — по колено в земле стоять. Тогда я, разведя руки, вылетаю через окно особняка в небо ночной Москвы, полной огней. Лечу над огнями и слышу младенческий плач, лечу на плач и убаюкиваю ребенка. А когда выхожу на площадку лестницы, напоминающей бакинскую винтовую, там меня ждут два милиционера с наручниками: вы арестованы, у нас летать не положено. Я обманно складываю ладони перед наручниками, и тут же развожу руки и улетаю. Проснувшись, я долго, разводя руки, подпрыгивала возле кровати. Не взлетев, я позвонила Винокурову и рассказала сон. «Правильно ты увидела мою философию, — одобрил поэт, — интересуюсь именно всем земным, а не небесным». А спустя года два Винокуров мне позвонил, дескать, чего это я про сон ему загибала, дескать, журнал «Москва» напечатал «Мастера и Маргариту» и там есть эпизод полета и некоторые реалии, которые я будто бы во сне видела. На все мои возражения, что «Мастера и Маргариту» еще не напечатали, когда мне летающий сон снился, и что, возможно, сон способен совпасть с литературным произведением по моей теории парности, реалист Винокуров мне отвечал: «Не загибай, ты, значит, каким-то образом роман Булгакова в рукописи читала, и насчет парности не загибай — нет такой теории». И вот теперь, могу похвастать, появился термин «Теория парности».

— Конечно, вы, Алла, похороны Высоцкого помните, — завершила вслух я свои мемуарные размышления и теоретические выкладки. — Но пятьдесят две розы! — ничего подобного в моей жизни не бывало. Этим летом мне исполнилось — семьдесят, мне нанесли, может быть, в общей сложности — сотню, вся комната в доме творчества была уставлена ведрами и вазами. Но чтобы один человек — и сразу столько роз, нет, подобного и в мой юбилей не было.

Я не успела перевести дыхания, чтобы рассказать, как мы с Липкиным, скрываясь от чекистов под чужой фамилией в пансионате «Отдых», работали при непрекращающемся на слова Вознесенского голосе Пугачевой: «Миллион, миллион, миллион алых роз», — из круглого динамика со стены административного корпуса. А напротив нашего балкончика располагался пионерлагерь, и из него так же громко шумела джазовая музыка с перерывом на громкие линейки и на оглушительный тихий час. А в нашем корпусе шумели отдыхающие с детьми, а те, что без детей, шумели особенно, потому что бездетные приезжали сюда знакомиться, составлять компании, пить в комнатах и петь, а еще — телевизор шумел. Однако я буквально заставила Липкина, сомневающегося, что он сдвинет мемуары, засесть за воспоминания о Гроссмане, и сама вовсю писала, — когда пишем, шума не слышим, как некоторые в доме творчества и за его пределами. Внутренний шум сильней внешнего.