Кристоф Оно-ди-Био - Сирена

— Нет.

Я был разочарован. Спросил ее о женщине с убийственными губами.

— Это моя мачеха. Мать Марчелло.

— А дама с серыми волосами?

Мне почудилось или она поколебалась с ответом?

— Моя няня, — сказала она наконец.

— В твоем-то возрасте?

— Она член семьи. Мы с Дитой не ходили в школу. Нас всему научила она.

— Я ее уже видел.

— Здесь, на улице, наверно.

— Нет, в другой стране.

— Она путешествует, я за ней не слежу.

— Я видел ее с тобой…

— Пестум? Я же тебе уже сказала — нет. Ты фантазируешь, Сезар.

— Ты, однако, помнишь название.

— Ты мне о нем рассказывал.

Она сменила тему:

— Извини меня за давешнее. За мою сестру. Я знаю, что ты ни при чем. Она просто интриганка.

— Спасибо!

— Я не то хотела сказать. Но уверяю тебя, это безумие. Скорей бы она уехала.

— Она живет здесь?

— Хочет открыть бутик в Париже и наезжает время от времени. Я только попросила ее меня предупреждать. Когда она здесь, я удираю. Не могу этого выносить. Дефиле.

— Мужчин?

— Всех.

Я наконец все понял. И рискнул спросить:

— А ты?

— Я — другое дело.

И она ушла, оставив меня одного. Я боялся, что обидел ее.

Вечеринка приняла новый оборот. И набирала скорость. Молодой человек в саронге занял место за пюпитром, и музыка гремела. Старики бежали с корабля. Мачеха запечатлела поцелуй на лбу Марчелло, который покачивался, по-прежнему затянутый в свои кожаные доспехи, и удалилась, бросив на меня последний ледяной взгляд. Я ощутил исходящую от нее опасность. Выпил еще бокал черного вина, чтобы приободриться.

Начался всеобщий разгул. Я слишком много выпил, ноги отяжелели. Отправился на поиски Наны — в комнатах этой квартиры, размеры которой недооценил, тем более что теперь повсюду был сумрак. По черно-золотому лаку ширмы бежала лань. Я узнал знаменитое кресло из палисандрового дерева, которое было продано на аукционе, широко освещенном в СМИ, несколько лет назад. У отца Наны был не только вкус, у него были средства на свои вкусы. Мне очень хотелось познакомиться с человеком, все это собравшим.

Я забылся, рассматривая портреты, как вдруг чья-то рука, будто высунувшись из стены, схватила меня за локоть.

— Покончим с этим, — сказала Нана и прижалась ко мне.

Она раздвинула языком мои губы. Открылась дверь.

Она потянула меня на упругую кровать.

— Только тихо, пожалуйста.

Вскоре ее тело было уже голым, как и мое, которое изучали ее губы, рисуя буквы замысловатого алфавита на моем торсе.

Во мне заговорили остатки стыдливости. И страха — слишком уж стремительным было начало.

— Ты уверена?

— Молчи.

При свете лунных лучей я видел тело, более чувственное, чем в моих воспоминаниях, но как-никак до сих пор у меня не было случая дать волю рукам. Нана теперь позволяла мне все, нисколько не сдерживаясь, припав к моим чреслам так, будто я должен был спасти ей жизнь, — ей, спасшей мою. Мое сердце отчаянно колотилось.

Она двигалась гибко, согревая мою кровь губами, накрыв собой мое лицо, в то время как ее рот ловил меня, лаская сложными витками, которые казались плодом древнего знания, передаваемого из поколения в поколение посвященными. В голове вздувалась лава, огромное солнце металось под черепом. Новое ощущение охватило все мое существо, будто я разросся до необычайных размеров. Она качнулась назад. Опрокинулась на спину, раздвинула ноги и явила мне свое раскрывшееся тело, лицо же по-прежнему оставалось в тени. У меня мелькнула мысль о моей покойнице и лопнула, как пузырь, под напором сигналов, приводивших в неистовство мои нейромедиаторы. Чувство вины пыталось показать зубы, но тщетно. Я двигался в золотистом, бесконечном теле, плавал в жгучих и ласковых флюидах. Я ничего больше не слышал, кроме долгих вздохов вдали, подобных песням, чудным и забытым. Я больше не был собой. Закрыв глаза, я видел море, вспоротое волнами, но мне было хорошо, я лежал на песке, далеко на горизонте, глядя на поверхность воды, похожую на небо. Потом мне показалось, что я падаю вверх. Меня швырнуло в фиолетовые волны, выбросило на берег и покатило по гальке, такой же гладкой и теплой, как чистые сферы, которые я ласкал руками, покачиваясь от движений ее лона, всасывавшего меня всего. Вскоре моим чреслам стало так жарко, что мне захотелось высвободиться. Напрасный труд, так крепко она держала меня всей силой своих бедер. Она начала постанывать, все громче и громче. Я разобрал слог, повторяющийся, как молитва, и узнал его, потому что уже слышал сквозь стену моей квартиры. Nê, nê, nê . Жар нарастал: я занимался любовью с огнем. И когда удовольствие превратилось в боль, когда я чувствовал, что близок к обмороку, словно острие копья пронзило меня насквозь. Качнув бедрами в последний раз, Нана выгнулась и напряглась. Мне показалось, что я умираю, что жизнь вытекает из меня толчками в тело этой женщины.

Когда я пришел в себя, солнце заливало комнату и тело, лежавшее рядом со мной ничком, с разметавшимися, скрывающими лицо волосами. Я всмотрелся в совершенную анатомию и начал понимать, что что-то не так. И когда мой взгляд добрался до ступней изумительного рисунка и мне бросились в глаза ногти, я понял свою ошибку. Она повернула голову. Бирюзовые глаза смотрели насмешливо.

— Кажется, ты ожидал увидеть кого-то другого… — Дита улыбнулась: — ты тут ни при чем. Я могу быть всеми женщинами на свете, если захочу.

Я встал, собрал свою одежду. Как я мог так ошибиться?

Тут я рассмотрел кровать. Мечта антиквара, скульптурная, в форме раковины, с ангелочками, играющими на флейтах. Метафора более чем прозрачная. Мне было стыдно.

— Это папин вкус, не мой, — сказала она извиняющимся тоном, словно прочитав мои мысли. — Мы в его спальне…

Мысль, что я спал в кровати столь могущественного человека, мне не польстила. Получалось, что он как будто присутствовал все это время, руководил нашими объятиями, прописывал наши грезы.

— Это бесценная вещь, знаешь ли. Даже историческая. — Она выдержала паузу. — Это кровать маркизы Паивы [98] Маркиза Паива (настоящее имя Эсфирь Лахман, родилась в Москве, 1819–1884) — куртизанка, игравшая немалую роль в жизни Второй империи. , тебе это имя что-нибудь говорит?

Я в очередной раз получил доказательство эрудиции обеих сестер.

— Одна из величайших «горизонталок», как их образно называло высшее общество Второй империи. И слово, на мой взгляд, не передает в полной мере их мастерства.

Я ничего не ответил. Я одевался. Я понял, что нахожусь за той самой двустворчатой дверью, которая выходила в гостиную и всегда казалась мне в каком-то смысле охраняемой.

— Ты в курсе, что она послужила прототипом одной героини Золя?