Кристоф Оно-ди-Био - Сирена

— Знаю, да, одна из величайших загадок Древней Греции. и платье, о котором ты говоришь, тоже представляю, то, что на статуэтке. Платье, открывающее груди…

— Как твои…

Она смеется.

— А какая она была на самом деле? Ведь эта статуя двигалась?

— Она была высокая, брюнетка, волнистые волосы, смуглая кожа, миндалевидные глаза. и чувственный рот, этот самый рот, читавший нам вот такие тексты: «πάρα γὰρ θεοί εἰσι καὶ ἡμῖν. Ἀλλ᾽ ἄγε δὴ φιλότητι τραπείομεν εὐνηθέντε…» Знаешь?

— Твой акцент ужасен.

— Ты поняла?

— Есть и у нас покровители-боги! Ну а теперь мы с тобой на постели любви предадимся! [90] Гомер. Илиада. III. 440–441. Пер. Н. И. Гнедича.

— Неплохо, а?

Она отмахнулась от намека.

— Для тебя Греция связана с чувствами. Философия, демократия, равновесие, математика — это не твое?

Нахальство, однако, говорить мне такое почти нагишом.

— Мое, но меньше, чем эти истории о богах, которые превращаются в быков, орлов, лебедей и даже в золотой дождь, чтобы оплодотворять смертных женщин. Что ни говори, отличная школа плотского познания, да и свободы. Мне было тринадцать, и это меня сформировало. Это открыло мне целый мир.

— Ты забываешь о жестокости этих мифов, этих историй о проклятии, о каннибализме, о дочерях, раздавленных своими отцами…

Последние слова поразили меня. Я вспомнил, что сказала леопардовая девушка. Страшная картина встала у меня перед глазами. А что, если вот оно, объяснение этого не-желания? Ее «ужасный» отец… «Я всегда у него в голове», — сказала мне Нана. Блокада? Гнусное, травматичное воспоминание? Тайная фригидность? Но как же эта звуковая порнография, проникавшая сквозь стену моей гостиной? Эти гимны наслаждения? Я не мог, увы, заговорить об этом с ней. Получилось бы, будто я шпионил, ей бы это не понравилось. Пускалась ли она во все тяжкие, чтобы забыть моральную травму, глубинную рану? Брось, хватит фантазировать. Она тебя не хочет, и, может быть, так даже лучше. Она хорошо к тебе относится. Заботится о тебе. Ухватись за этот шанс. Посмотри, вернее, почувствуй: сама чистота свернулась котенком. Шлем ее волос, лимон и теплый металл. Ладно, в ее глубинах, должно быть, тоже неплохо. Но молчи, наслаждайся жизнью, ведь кругом царит смерть. И если ты хорошенько всмотришься в себя, то увидишь, как Пас тебе подмигивает. Ты бережешь ее сына, не забывай об этом.

Когда я ухожу из дома, она еще спит. В редакции, в наших стеклянных сотах, нам надо найти слова для убийственной глупости, для абсурдных картин. «Трагедия» — это слово у всех на устах. Но трагедия предполагает порядок, а поиски его бессмысленны. Не сам ли это дьявол явился из преисподней? Включенный в моем кабинете телевизор перегревается. Тон у наших политиков все жестче. Цитируется Камю, но Камю воинственный, тот, что говорил: «Я не отрекаюсь от гуманизма, но речь идет о спасении жизней».

Вот он, мой крах, во всей красе. Как я мог говорить Пас, что она будет в безопасности в Европе, где теперь скромный служащий способен отрубить голову своему начальнику и насадить ее на чугунную ограду? Где рефрижератор на колесах давит детей, которые едят мороженое, глядя, как небо расцветает тысячей светящихся цветов?

Как я мог быть до такой степени слеп? И отказать женщине, которую любил, не уехав с ней?

Она умерла, потому что я уперся.

Она умерла, потому что я наивен.

Она умерла, потому что я верил в иллюзию.

Я возвращаюсь домой поздно. Мне хочется выпить и немного забыться. Разбавить вином кровь.

В вагоне, который катит по городским подземельям и по которому снуют солдаты, я хочу, чтобы мне светило чье-то лицо, а не только экран моего смартфона.

Дома тишина. Я звоню родителям.

— Не давайте ему смотреть телевизор, пожалуйста.

— Само собой, — отвечает отец очень спокойно.

А я как в лихорадке. Бормочет телевизор, тарахтят эксперты. Сообщают о волнениях где-то в Стамбуле. Почему мне с самого начала кажется, будто я уже знаю, что произойдет? Будто я уже видел эти кадры, пережил эти события? Я вижу, как люди карабкаются на штурмовые танки и забивают до смерти тех, кто сидит внутри, вижу голые тела со связанными руками, лежащие сотнями в пакгаузах. Слышу, как возбужденный вождь объявляет, что враги государства не будут преданы земле, и приговор его выглядит божьей карой. Вижу арестованных писателей, профессоров. Расцветающую пышным цветом ненависть к интеллигенции. Меня трясет. Я боюсь за сына.

Сплю ли я? Или проснулся в мире, которого не узнаю?

Мне надо ее видеть. Говорить с ней. Мы по-прежнему забываем переспать — так я предпочитаю это формулировать, — но ведем увлекательнейшие беседы. Особенно ночами, у меня. Я жду ее, как ждет визита заключенный. Она может появиться в любой час. Иной раз она выдает совершенно невероятные вещи для девушки, вряд ли склонной к политологии или религиоведению. По поводу положения в Турции, которое выводит ее из себя, она напомнила, что османы зашли в своем варварстве так далеко, что хранили в XV веке свои запасы пороха в Парфеноне.

— Эти процессии фанатиков на улицах Константинополя меня достали.

— Стамбул, Нана. Сейчас говорят Стамбул.

Она утверждает, что Европа слаба, что верить в единого бога — безумие, потому что бог одного всегда для другого дьявол.

— Политеизм никогда не убивал во имя веры, — добавляет она.

На днях она процитировала мне фразу римского сенатора III века, о котором я никогда не слышал. Квинта Аврелия Симмаха. Она рассказала мне, что он ратовал за восстановление старой языческой религии против императоров-христиан. А потом процитировала его. То есть именно процитировала, на три четверти голая в моей постели, громко и внятно:

— Мы все глядим на одни и те же звезды, небо у нас общее, один мир окружает нас. Не важно, на какой дороге каждый, по своему собственному разумению, ищет истину. Не одним путем можно достичь столь великой тайны.

Я отмечаю, что она так и не вернула мне «Дафниса и Хлою». И готов дать руку на отсечение, что книгу она даже не открыла. Потому что все это она уже знает, и куда лучше меня.

Вечеринка у нее дома подтвердила мои догадки.

Приглашение подсунули мне под дверь. Оно было оформлено как уведомление о смерти. Несколько белых строк на черном фоне в обрамлении греческого орнамента, узора, имеющего свойство двигаться вперед, возвращаясь назад. Целый символ.

НИКОС СТИГЕРОС

ИМЕЕТ ОГРОМНОЕ УДОВОЛЬСТВИЕ

ПОХОРОНИТЬ

МОНОТЕИЗМ

ВИНО — ЛИТЕРАТУРА — ЗЕРНА ГРАНАТА

На улице вскоре замельтешили машины, из которых выходили черные силуэты. Их драгоценности расцветили ночь острыми отблесками.