Кристоф Оно-ди-Био - Сирена

— Почему ты спрашиваешь?

— Твой голос. Он стал лучше. Когда мы тебя увидим?

— Скоро, — говорю я. — Скоро.

Едва повесив трубку, я услышал оглушительный рев мотора на улице. Это подъехал Марчелло на итальянском мотоцикле, сияющем хромированными деталями. Весь в коже, несмотря на жару. Гладиатор из backroom [85] Имеется в виду «темная комната» в гей-клубах (англ.). . Он исчез из моего поля зрения, и я услышал его шаги на лестнице. Я побежал к двери. В глазок увидел, как он достает свои ключи. Вошел к Нане. Кажется, отголоски ссоры.

Я выхожу. Она стоит на лестничной площадке, тоже собираясь уходить.

— Хочешь, пойдем посмотрим фейерверк?

Глаза ее печальны.

— У тебя все в порядке, Нана?

Она кивает. Похоже, ей только что пришлось несладко.

Я еду с Наной. Наши ноги соприкасаются. Солнце зацепилось за Эйфелеву башню и висит, счастливое, краснея от удовольствия.

Это происходит в двух шагах от Сены, в музее.

Квартал оцеплен. Улицы перекрыты. Полицейские патрулируют с собаками, с оружием. Силы порядка против сил беспорядка? У нас война, но Сена течет как ни в чем не бывало. Мы проходим через воротца, где сканируют наши сумки, проникаем в бетонный лабиринт, ведущий в собор и крипту. «Время делать ваши ставки», — написано на полотнище, натянутом между двумя монументальными колоннами.

В центре нефа трое мужчин поднимают на цепях ком затвердевшей черной пыли. «Так тьма давит на наши головы», — говорит нам встречающий нас человек с лукавым взглядом, приглашая пройти к лестнице, которая ведет на террасу. Это центр искусств. Вид на город открывается грандиозный. Увенчанная прожектором Эйфелева башня похожа на маяк, и это зрелище успокаивает. Маяк нам понадобится, чтобы избежать кораблекрушений. Один музыкант рассказывает о своей недавней экспедиции в пещеру Шове [86] Пещера Шове — пещера с наскальными доисторическими рисунками на юге Франции вблизи небольшого города Вальон-Пон-д'Арк в долине реки Ардеш. Занесена в список исторических памятников Франции, является государственной собственностью. , где он записал «абсолютную тишину». Он говорит о кавалькаде нарисованных на стенах животных, о турах и медведях, о носороге, чей рог изогнут, как лук воина, об отпечатках человеческих рук, красных от пигментов почвы. «Быть может, придется однажды вернуться в пещеры, — бросает другой художник, — когда станет слишком опасно творить, ведь рано или поздно нас упрекнут, что мы-де хотим соперничать с Богом». «Никогда я не стану прятаться», — протестует молодая режиссерша. «Все так говорят…» — вздыхает ее собеседник.

— Познакомься, это Пина, — говорит Нана, подходя ко мне с высокой женщиной с коротко стриженными волосами. — Жена моего дяди Никоса, которого ты увидишь на следующей неделе.

Женщина протягивает мне руку и говорит «добро пожаловать».

— Это Пина предложила нам прийти сюда сегодня вечером.

Я благодарю. Гости теснятся вокруг нее.

— Нана, тебе давно пора приехать к нам в Исландию, — говорит она, прежде чем нас оставить.

— Она живет в Исландии?

— Шесть месяцев в году, с моим дядей. Он говорит, что там ему хорошо пишется. Я никогда не понимала, как ей удается это выносить, она так любит свет.

— Она любит его, вот и все.

— Или страдает стокгольмским синдромом.

Меня это рассмешило.

— Почему ты так говоришь?

— Потому что она всем рассказывает, как Никосу, чтобы соблазнить ее, пришлось ее похитить.

Ее дядя, который, очевидно, тоже неплохо зарабатывал на жизнь, пережил пятнадцать лет назад острый период скупки произведений искусства. Он коллекционировал, в частности, американского скульптора-гиперреалиста Джона Де Андреа.

— Ты знаешь, кто это? Тот, что делает точные копии реальных женщин из раскрашенной бронзы, голых, с настоящими волосами, и говорит, что им недостает только дыхания?

Да, я что-то такое слышал. И с восторгом констатирую, что не знаю и десятой доли того, что знает Нана.

— Пина была совсем молоденькой. Она работала в художественной галерее, которая как раз устроила ретроспективную выставку этого Джона Де Андреа. Никос скупил всё. И погрузил Пину вместе со всеми статуями в большой фургон на глазах у публики.

— То есть он усыпил ее, а потом раздел?

— Я не знаю, в каком порядке. Это их легенда. Но мне нравится иногда верить в чудеса.

Раздается взрыв. Все вздрагивают. Большой металлический остов дрожит, и внезапно вспышки света брызжут из его недр горизонтальными струями, потрескивают, вытягиваясь, от основания до верхушки, как будто взрывчатый змей стал его позвоночником. И вскоре уже пиротехническая лава, тяжелая, горячая, искрящаяся, выплескивается из него.

— Плодотворно, — говорит какой-то мужчина.

— Воинственно, — откликается женщина.

Темно-синее небо превратилось в зону обстрела.

Раньше, когда война была далеко и мы натыкались по телевизору на кадры ночи, располосованной трассирующими пулями, первым делом приходило на ум сравнение боя с фейерверком. Теперь же, видя войну на экранах каждый день, мы думаем о ней, когда смотрим на фейерверк.

Но сегодня вечером, кажется, башня хочет вернуть вещи в прежнее русло. Побороться с войной, разбить ее наголову. Она выдает все, что имеет, посылает к звездам все, что в ее силах, — всплески, гейзеры, огненные языки; она открывает душу, ликует, как будто слишком долго сдерживалась, не высказывала того, что думает, не жила, не радовалась жизни из-за всех этих мертвых, падавших на мостовую, уже дважды [87] Имеются в виду теракты: атака на редакцию «Шарли-Эбдо», во время которой были убиты также полицейские на улице, и серия террористических атак в Париже 13 ноября 2015 г., жертвами которых стали 130 человек. . Когда плачешь, не до забав.

И теперь она наверстывает упущенное в эти несколько шальных минут, озаряя мир своим разнузданным великолепием. Камера моего смартфона не поспевает за световыми подвигами. Я посылаю сыну ролик с добрым десятком смайликов впридачу. Он поймет, что я нашел с кем пойти смотреть фейерверк. И в конце концов, разве не будет он доволен, что его отец снова улыбается?

Одна только Нана, облокотившись на перила, не снимает. Она сосредоточена на зрелище. Или грустна.

По рукам идет бутылка шампанского, всплывают пузырьки со дна стаканов. Сегодня кажется, что 14 июля что-то значит, что есть еще Бастилии, которые надо взять, что мы не дадим запереть себя в темницу. Башня кажется еще выше во всей своей стальной несгибаемости, как страж, в огне и дыму. Это букет: исступление в красках, гром, согревающий душу.

Все прошло прекрасно. Толпа аплодирует. Пиротехника одержала верх над тягостной действительностью. Все переводят дыхание. Пьют. Говорят о жизни, о путешествиях, которые хотелось бы совершить.