Кристоф Оно-ди-Био - Сирена

— Не разыгрывай со мной Золушку, пожалуйста.

— Золушку?

— Золушка, Синдерелла… Я не знаю, как вы называете ее в Греции. Та девушка, что убегает с бала.

– Σταχτοπούτα.

— Stachtopuota ?

— Ты знаешь, что это изначально греческая сказка?

— Нет.

Кажется, мы поменялись ролями. И теперь мне будут давать уроки. Я лежу, полностью одетый. Смотрю на нее. Она по-прежнему сидит, закинув ногу на ногу, босиком.

— Мне ее рассказывала няня, когда я была маленькой.

— Мне тоже нужна няня, расскажи мне…

— Чтобы помочь тебе уснуть? — Она улыбается. — Ее звали Родопис, «Глаза розы». Это была красавица гречанка, которую продали в рабство в Египте, чтобы сделать гетерой. Однажды, когда она купалась, сокол украл ее сандалию. Он донес ее в клюве до Мемфиса, где находился двор, и уронил в складки одеяния фараона, вершившего суд. Взволнованный размером упавшего с неба башмачка, государь поклялся отыскать ножку, которой он принадлежал.

— У тебя тоже красивые ноги. Ноги статуи.

Я кладу руку на одну из них. Тонкую, с высоким подъемом.

— Пора спать, — говорит она.

Гасит свет. Я слышу шорох ткани, падающей на паркет. Представляю себе ее. Мне наконец-то хорошо. Я засыпаю, а проснувшись, слышу ее дыхание.

Хочется пить, я бесшумно встаю. Полная луна рассеяла дымку, и я вижу в открытое окно звезды, а на кровати — тело Наны. Она лежит на спине. Простыни спокойным морем клубятся вокруг нее. Она не голая. На ней остались трусики, белые, и короткая маечка — тоже белая, с узкими бретельками. Откуда это ощущение, что она не спит и смотрит, как я смотрю на нее (а я не лишаю себя этого удовольствия), быть может, посмеиваясь надо мной? Правая нога вытянута, подошва левой упирается в икру правой, как пуант. Лежащая танцовщица.

Я стараюсь двигаться как можно тише. Достаю из холодильника бутылку воды. Белесый свет заливает могильно-черный пол кухни. Возвращаюсь и снова смотрю на нее. Медленно вздымается грудь. Я рассматриваю рисунок бедер, текстуру кожи, под луной кажущейся слоновой костью, пупок, едва намеченный. Сажусь на край кровати. Не спеша пью. Вода мне на пользу, напряжение спадает. Выпив всю бутылку, я ложусь рядом с ней. Вдыхаю запах ее волос. Она не шевелится. Может быть, ей нужно время. Я думаю о том, что будет, когда она проснется. Страшусь этого момента. Что мы друг другу скажем? Как спалось? Хорошая была ночь? Почему ты увела меня от леопардовой девушки, которая велела мне быть мужчиной и вставить и говорила, что твой отец давит, вставит, не помню, что она несла, что я расслышал. Для кого ты бережешь твои вздохи, твое наслаждение?

В конце концов я уснул.

Мои опасения о целомудренном моменте оказались излишни, потому что, когда я открыл глаза, ее уже не было. На белизне подушки блестел в солнечных лучах светлый волос.

Еще сохранилось тепло. Она действительно была здесь. Вода течет по моему телу, не нашедшему себе применения. Но какое-никакое начало. Женское тело, ночью, рядом со мной. После смерти Пас я до сих пор не мог спать с другой женщиной.

Я звоню сыну в Нормандию. Говорю ему, что скоро приеду. Он спрашивает, что будет с Сирией.

— Не надо так много смотреть новости.

— Ее разделят на несколько частей?

— Да.

— А как же сделают границы? Реки и горы ведь нельзя передвинуть?

— Да нет.

— Так как же быть?

— Просто натянут колючую проволоку. Или построят стены.

Мое объяснение его убедило. Что он обожает сейчас, так это рисовать карты. И для него границы в первую очередь — естественные. Между Францией и Испанией высятся Пиренеи, Рейн отделяет Францию от Германии, Ла-Манш — Францию от Англии. С «Исламским государством», что правда, то правда, все сложнее. Я спрашиваю, какие у него планы на сегодня. Он отвечает, что пойдет смотреть фейерверк.

— А ты, папа, пойдешь смотреть?

— Хотелось бы.

— Но ты совсем один, да?

Я не отвечаю. Он продолжает:

— Если пойдешь, смотри осторожней.

— Почему я должен быть осторожней?

— Вдруг там будут террористы, — говорит он бесстрастно. Тон почти до жути ровный.

— Почему ты об этом говоришь?

— Потому что они любят, когда люди собираются вместе. Так можно убить больше народу.

Этот мальчик все понял.

— Я буду осторожен. Но ты же знаешь, армия не дремлет, она следит за ними.

— Ага.

Я не нахожусь с ответом. А он все о том же:

— В тот раз, когда я тебя спросил, какая у них религия, ты сказал «глупость». А я слышал, что они мусульмане.

— Есть мусульмане, а есть и христиане, индуисты, иудеи…

— А те, которые мусульмане, они шииты или сунниты?

М-да, у нынешних детей уровень притязаний в области геополитики, истории и философии поразительно высок.

— Есть шииты, есть сунниты. Такие есть во всех религиях. Но скажи-ка, ты знаешь разницу между суннитами и шиитами?

— Дедушка мне объяснил.

— Вот как? Дай мне его.

Я слышу стук положенной трубки, потом пронзительный крик: «Деедуууууля!»

Мне вообще-то сейчас не до дискуссии о шиизме, но я должен сказать отцу, чтобы он умерил свой пыл, объясняя внуку устройство мира.

— Как поживаешь?

Мой отец. Который в мои пять лет рассказывал мне о тектонических сдвигах и плейстоцене [84] Плейстоцен — эпоха четвертичного периода, начавшаяся 2,588 миллиона лет назад и закончившаяся 11,7 тысячи лет назад. Плейстоценовая эпоха сменила плиоценовую и сменилась голоценовой. .

— Ты говорил ему о шиизме и суннизме?

— В самых простых выражениях, если это тебя успокоит.

— Нет, не успокоит, говори с ним о чем-нибудь другом. Сколько можно забивать головы нашим детям религией?

— От кого я это слышу? Я читал твою газету на этой неделе, прямо скажем, вы только об этом и пишете.

— Мы лишь излагаем факты, освещаем их. Я не виноват, что сейчас говорят только о религии…

— Не о религии вообще — об исламе. И я тоже не виноват. Твой сын задает мне вопросы, я отвечаю.

— И как ты ему объяснил, кто такие шииты?

— Последователи Али, которые видят в нем прямого наследника пророка Мухаммеда.

— Недурно. А ты рассказал ему, как кончил Али?

— Да, был убит. Отравленным мечом. Он меня спрашивал, а как же… Но на этом я остановился.

— А мог бы пойти еще дальше?

— Сезар, прошу тебя.

— Рассказывай ему лучше о тектонических сдвигах. А как вообще дела?

— Все хорошо, он играет в оптимизм, ему как будто нравится. Ох, прости, в «Оптимист»…

Мы посмеялись.

— Я приеду как-нибудь на выходные. Скоро.

— Приезжай, порадуй его. Он по тебе скучает.

А я-то тем временем развлекаюсь. Он передает трубку моей матери.

— У тебя кто-то есть? — спрашивает она, едва успев осведомиться о моем здоровье.