Карел Мисарж - Окраина

Уезд не славился набожностью, несмотря на близкое соседство монастыря, не было в нем ни писмаков {44}, ни знаменитых земляков, и похвастаться он мог одним-единственным изваянием — каменным соколом над «соколовней», если не считать статуэток святых Вацлавов, святых Флорианов и Козин, которые в прошлом кто-то, видимо, продавал дюжинами. Единственными портретами были изображения президентов в школьных классах, в полицейском участке и в канцелярии местной управы. Картин не водилось даже у помещиков. Но не было жилья, даже самого бедного, где бы не висел портрет Сталина, причем с самого сорок пятого года. О крайней бедности, граничащей уже со сферами преступности, проституции и бродяжничества, свидетельствовало лишь то, что фотография Сталина была вырезана из газеты; некоторое благосостояние подтверждала цветная вырезка из журнала, и лишь немногие владели портретами под стеклом.

— Ну, с чем пришел? — обычным вопросом встретил Франтишка председатель деревенской партийной организации.

— Да мне, пан Пенкава, нужна справка, что я был на демонстрации.

И оба уставились друг на друга.

— Ну, был ты на демонстрации, и что? — осведомился дипломированный кузнец, полагая, что это ставят в вину Франтишку. — Или кто из учителей против?

— Как раз наоборот, пан Пенкава, нынче это обязательно.

Другой бы не месте Жерди поднял брови да и подписал бы нужную бумажку и печатью прихлопнул. Было время, когда майские демонстрации запрещались, теперь настала пора, когда участие в них обязательно, ну и ладно. Но тут до Жерди доходит вся нелепость такого требования.

— Чтоб я писал какую-то бумажонку для какого-то ученого профессора в Праге, да еще с этой вот печатью?

И так как наш кузнец — холерик с темпераментом сапожника, он, вынув из ящика печать парторганизации, начал яростно шлепать ею по газете «Руде право», в ту пору еще далеко не теперешнего формата. Оттиски красных букв «Местная организация Коммунистической партии Чехословакии, Уезд, Кладненская обл.» быстро покрыли всю первую полосу. Сколько оттисков без толку, а Франтишку нужен-то всего один!

— К вашим, мол, услугам, пан учитель, примите мой поклон — и собственноручная подпись: Жердь-Пенкава, так что ли?!

— Именно так, пан Пенкава. — Франтишек уже тоже все понял. — Только у нас не учитель, а учительница.

— Дама, значит, — меланхолически кивает Жердь. — С дамой надо деликатно, в перчатках…

И, разом успокоившись, он принимается разглядывать свои руки, и впрямь смахивающие на воловьи копыта.

— Так вот, передай этой даме, что печать коммунистической организации — только для коммунистов и что если парнишка — с Жидова двора, то сама метрика подтверждает его участие в Первомае!

— Что тебе понадобилось от Жерди? — поинтересовался отец Франтишка: возвращаясь с работы, он видел, как сын входил в избушку на курьих ножках.

— А у нас в школе требуют справку, что мы были на демонстрации.

Железнодорожники лучше знают мир, чем дипломированные кузнецы без практики, и отец Франтишка не удивился. Только спросил немного погодя:

— И что же — дал?

— Нет.

— Почему? Разве тебя не было на демонстрации?

— Был, но Жердь сказал, что у нас, которые с Жидова двора, это и по метрике ясно.

— А твоя учительница знает разве про Жидов двор?

Мать Франтишка заплакала.

— Сказал тоже! — всхлипнула она. — Значит, до того уж мы нищие, что в документе подтверждается…

— Увижу этого бездельника — разорву, — заявил отец, и больше в тот вечер ничего на эту тему сказано не было.

Утром Франтишек с отцом отправляются на станцию. Отцу ехать в Кладно, сыну — в Прагу. Их поезда встречаются в Уезде. Кладненский приходит раньше, и отец, расставаясь с сыном, без всяких комментариев сует ему в руку конверт. Франтишек вскрывает конверт и читает:

«Настоящим удостоверяется, что Франтишек… участвовал в праздновании Первого мая в нашем селении». Подпись — «Йозеф Кольдинский, староста», печать — «Сокольская община Побелогорской жупы».

Бывший акционер фирмы «Кольди-Петоса» понял, что требуется, и спас положение. Франтишек усмехнулся: знак, что он принимает игру. В классе он подает справку удивленной математичке. Цель оправдывает средства.

На этом и кончаются майские торжества — как уже начинают обозначать эти дни, — и приближается момент, когда Франтишек должен наконец на что-то решиться. Все чаще бродит он вокруг юридического факультета — к нему ведет приятная дорога через Летенский сад, мимо Ганавского павильона, далеко, правда, не такого красивого, каким мы его знаем сегодня, — тогда из разбитых окон павильона торчали ржавые ножки садовых стульев; далее путь ведет по мосту Сватоплука Чеха {45}и мимо старой Новой синагоги. И тайны, проистекающие от недостатка знаний, тайны истории, которая обращается к Франтишку из всех этих уголков, постепенно ложатся на весы, на одной чаше которых — точные науки, на другой — гуманитарные. К тому же Франтишка привлекают происходящие на его глазах перемены в обществе, в которых он и сам выступает актером, какие бы роли ему ни отводились.

Класс атомизирован; чем ближе экзамены, призванные решить дальнейшую судьбу учащихся, тем все больше распадается класс, и в конце концов каждый остается наедине с собой. Словно по мановению волшебной палочки исчезают фигуры, которые согласно некоему закону (постичь который, видимо, никогда не удастся) неизбежно возникают во времена больших исторических событий, великих переломов.

Так, исчез Штепан, словно его и не было. Несчастный мальчишка. Рыжий, конопатый, пугало класса, над которым все смеялись, да к тому же заика. Он так заикался, что его невозможно было ни о чем спросить, но всякий, кто взглянул бы на его пламенеющую голову и лицо в крапинку, при всем сочувствии не мог избавиться от подозрения, что его заикание — хитрое притворство. Раз как-то классная руководительница сказала:

— Не смейтесь над ним, он стал заикаться после нервного потрясения, когда погиб его отец во время Майской революции. Ко мне приходила его мать и все объяснила.

С той поры одноклассники ходили мимо Штепана на цыпочках, а он от этого еще сильнее заикался и уже вовсе не мог отвечать на уроке, ведь если раньше его трудно было понять, то теперь это стало попросту невозможно.

Когда Франтишек во исполнение мечты заведующего уездской начальной школы начал ездить в Прагу, в гимназию имени Бенеша, однажды его внимание привлекла толпа, собравшаяся на улице, где стоит гимназия. Осенью сорок пятого на улицах Праги, да и в провинции, толпы сбивались очень часто, и все же Франтишек, верный любопытству, которое было и остается отличительным признаком провинциалов — что подтверждается как устными преданиями, так и литературой, — остановился и увидел посреди тротуара большой букет белых цветов. Проторчав там дольше, чем следовало, Франтишек узнал, что здесь в утренние часы разбился какой-то адвокат, выбросившись из окна, когда его пришли арестовать по обвинению в сотрудничестве с нацистами.