Карел Мисарж - Окраина

— Смотрите! — восклицает тетка, показывая на статую с завязанными глазами, с мечом, но без весов. — А ведь были у нее весы, да с золотыми чашами!

— Во время войны в замке помещалась школа гитлеровской молодежи, — пытается успокоить тетку директор госхоза, добровольно, а вернее, из любопытства вызвавшийся быть гидом для этой своеобразной компании.

Счастье, что тетка не знает правды, которая, конечно, хоть и печальна, зато куда вернее характеризует круги общества настолько высокие, что бывшие батраки — даже при новом режиме, даже уйдя на пенсию — понижают голос, рассуждая о них.

Ибо если отторжение пограничных областей Северной Чехии гитлеровской Германией обернулось для бедняков трагедией, то для местных богачей это было, скорее, благословением божьим. Замок разворовали, унеся все, что в точном смысле слова «не было прибито». Исчезли редкостные картины, драгоценный фарфор, уникальная старинная мебель, гобелены… На возможный вопрос, откуда это нам известно, ответить нетрудно.

Дочь советника, который жил в замке до войны, вскоре после освобождения проезжала с мужем в автомобиле через Уезд. И вспомнила она, что в этот самый Уезд перебралась из пограничья ее бывшая горничная. Молодой даме захотелось во что бы то ни стало повидать мать Франтишка. А там уж сравнительно нетрудно было уговорить последнюю навестить свою бывшую госпожу в ее пражской квартире. Там-то мать Франтишка и разинула рот, и ей пришлось изо всех сил следить за собой, чтоб не показать, что ей очень хорошо знаком и стул, на котором она сидит, и картины на стене, и хрупкая фарфоровая чашечка, из которой она пьет золотистый чай, — эти чашечки ей доводилось держать в своих растрескавшихся руках куда раньше, чем кому-либо из почтенной семьи хозяев…

Дома мать Франтишка до поздней ночи спорила с мужем. Железнодорожник придерживался линии наименьшего сопротивления, утверждая, что немцы все равно разворовали бы и уничтожили все добро; скотница же была убеждена, что присвоение чужого имущества называется кражей независимо от политической ситуации.

Но тетка ничего этого не знала, и негодование ее обращается против немцев, которым она — такова уж манера выражаться у людей подобного характера — от души желает самой худшей смерти, десять смертей сразу. Живя в замкнутом мирке шахтерского поселка, среди друзей по Франции, с которыми она и по-чешски-то не всегда разговаривала, тетка не подозревала, что именно здесь, в родной деревне, раскроются перед ней противоречия, свойственные той эпохе; она и представить себе не могла, что в течение одного и того же дня одна и та же проблема предстанет перед ней во многих, причем совершенно противоположных вариантах. Небольшой пример тому — история замковых ценностей.

Неподалеку от палаток, где на костре тетка варила картофельный суп, убирали сено; и тетка в разговоре поинтересовалась судьбой бывшего владельца этого луга, немецкого крестьянина Йозефа Груса. Молодой секретарь Национального комитета, один из тех, кто с первых дней заселения пограничья действительно спасал, что мог (в отличие от деклассированных элементов и пройдох управляющих), с важным видом ответил:

— А мы и его выслали за пределы Чехословакии.

Тут тетка, только что призывавшая на голову немцев десять смертей, уперла руки в бока и, созывая все свое разросшееся семейство, возмущенно кричит:

— Ну, слыхали вы что-нибудь подобное?!

— Пани, — строго останавливает ее молодой секретарь, — я благодарен вам за помощь и только поэтому не слыхал, что вы сказали.

На что тетка буркнула в сторону своих:

— S’il n’a rien entendu, il est sourd, alors! [31]

— Напоминаю, что фашисты творили жуткие преступления в концлагерях. Жуткие, — повторил секретарь.

— А вы были в концлагере?

— Нет. Вы же, насколько мне известно, жили в это время во Франции.

Тут тетка с торжеством показывает на своего среднего сына Франсуа:

— А вот он в концлагере побывал!

Судьба Франсуа в самом деле разительный пример того, какую незначительную роль играет в обществе бедняк, стоящий на низшей ступени иерархической лестницы.

Во время войны на стороне Франции сражался и восемнадцатилетний Франсуа, не совсем понимавший почему. Он попал в плен и из лагеря для военнопленных, где условия были вполне сносными, оживленно переписывался с родными под Марселем. Обе стороны сияли довольством. Тетка была рада, что сын не дал себя убить за чужую страну; Франсуа радовался, что ему дают есть. Так длилось до тех пор, пока немецкая основательность не установила, что Франсуа, в сущности, чех. После этого все пошло кувырком. Ничего не понимающего Франсуа моментально отправили в концлагерь. Он дважды бежал оттуда, и оба раза его ловили, самым жестоким образом давая понять, что он в заколдованном кругу, из которого ему не вырваться. Родины своей, откуда вышли его родители, он не знал, принадлежность к французской армии его не спасла, и в горькие минуты парню впрямь начало казаться, что нет ему нигде места на земле, кроме как в концлагере.

Ссылка тетки на концлагерь оказалась достаточно сильным аргументом, и молодой секретарь прекратил спор, который все равно ни к чему не вел.

Подходило время оглашения результатов экзаменов, и нервозность Франтишка возрастала. Он не боялся, конечно, ухода из гимназии «в практическую жизнь». И не боялся «разжалования» — он опасался недоразумений.

Все, кто имел касательство к его судьбе, старались, будто сговорившись, искоренить все, что связывало его с прежней жизнью, до поступления в гимназию. Заведующий начальной школой Заградничек превратил мальчишку, каких уездские батрачки родят десятками, в странного чудака.

Пример — станция в Уезде. Ежедневно там скапливается множество мужчин и женщин. Поезда подходят справа и слева. По утрам — ежечасно, затем пореже. Каждый поезд делит толпу ожидающих на две части. Половина уезжает в Кладно, другая — в Прагу. Поезда ходят плохо, они грязны, всегда переполнены. Проезд на ступеньках — обычное явление. Зимой вагоны не отапливаются и не освещаются. Поезда с ослепшими, замерзшими окнами ползут, словно ниоткуда и никуда. Езда в них никому не доставляет удовольствия, это необходимое зло, к которому почти ежедневно добавляются все новые и новые осложнения, и люди поневоле начинают верить в судьбу. Поезд опаздывает; поезд ждет встречного, пропускает экспресс, берет воду, меняет паровоз, нет пара, нет сигнала… Ездят только по крайней необходимости. И вдруг в один прекрасный день, первый день нового учебного года, в толпу всех этих железнодорожников, вальцовщиков, шахтеров, уборщиц в министерствах и больницах, судомоек, сторожих пражских уличных уборных затесался мальчишка, который, словно это в порядке вещей, вместе с ними входит в вагон и вместе с ними выходит. Пассажиры — а они все хорошо друг друга знают — заинтригованы. Вскоре им становится известно, что этот бедняга, ежедневно разделяющий железнодорожные муки со столькими взрослыми, терпит все это добровольно ради единственной цели: перестать быть одним из них. Услыхав, что так ему предстоит мыкаться долгих восемь лет, взрослые волей-неволей начинают сопоставлять цель своих поездок с его конечной целью. Снисходительное любопытство дает трещину, трещина расширяется — и вот уже целая пропасть. Все эти люди встречаются каждый день: в трескучие морозы греют застывшие пальцы над полупогасшей печкой в сыром тепле зала ожидания, выдувают дыханием кружочки в белых морозных цветах на стеклах, выстукивают озябшими ногами ритм по проолифленным половицам; весной переходят вброд разливы слякоти, отважно ступая по лужам вокруг станции, серебристым, как океан; летом глотают тучи пыли, которые поднимает на унылой равнине малейший ветерок; осенью шагают, подобно охотнику за зайцами или куропатками, с трудом вытаскивая ноги из вязкой, тяжелой пашни: дорога завалена бесформенными комьями земли, отвалившимися от гусениц тракторов, от колес телег и прицепов, свозивших грязную свеклу к десяткам транспортеров.