Карел Мисарж - Окраина

Не будь это ниже достоинства кормильцев семей, спутники Франтишка высказали бы ему свое презрение, а так они просто держат его на расстоянии. Один только раз уборщица на Дейвицком вокзале спросила Франтишка: «На кого учишься-то, на учителя или на доктора?» Уж лучше бы молчала, как все остальные, ибо что мог ответить Франтишек? Что его будущее меньше всего зависит от его воли? Что от сего дня до момента, когда надо будет выбирать между предложенными ему альтернативами, пройдет долгих восемь лет? Да ведь это смешно ему самому, день за днем растрачивающему таким образом время своей жизни!

Если б он дал уборщице исчерпывающий ответ, та, несомненно, решила бы, что парень свихнулся. Но молчание отделяет его от тех, с кем он в силу необходимости встречается ежедневно.

От бывших однокашников по начальной школе, которые продолжают учебу в обыкновенном городском училище и ездят на велосипедах в Птицы — причем пользуются пологим длинным спуском от кирпичного завода Задака, чтоб проехаться без руля, а на обратном пути катят по аллее ореховых деревьев, мягко спускающейся к Уезду, — Франтишка отделяют, во-первых, разница в средствах передвижения, а во-вторых, свободный накат с горки без руля. Как пешеходы испокон веков робеют перед всадником, а всадник перед тем, кто ездит в автомобиле, так и бывшие однокашники робеют перед Франтишком, и тех, кого сегодня объединяет военная игра Леска против Малого стадиона, завтра разъединит дорога в школу.

Каждый день с того момента, как захлопывается за ним калитка Жидова двора, когда он утром уходит на станцию, до того момента, как эта же калитка захлопывается за ним, когда он возвращается, Франтишек претерпевает тысячи мелких недоразумений, тысячи мелких стычек, в которых нет ни победителей, ни побежденных.

О, как благотворно, как утешительно действуют на Франтишка слова, сказанные теткой, когда он уезжал из ее «полевого стана»:

— И не бойся ничего, тебя должны принять! Теперь все решает рабочий класс. Даже кому быть господином, а кому нет!

Как видно, французская тетка была строгой реалисткой, наперекор пропаганде, которой хотелось бы одним махом обрядить весь народ в рабочие блузы, как будто разница в одежде — единственная помеха на пути к свободе, равенству и братству. Кстати, охотнее всего в рабочие блузы рядятся как раз те, кому рабочий класс совершенно чужд и безразличен. Эти ходят в театр в свитерах и рабочих брюках. А вот Псотка, скотница, для первого своего посещения пражского Реалистического театра сшила новое платье у самой пани Соукуповой в Птицах, у которой шьют самые благородные в околотке дамы.

Чтоб уж никто не усомнился в ее реализме, тетка еще добавила:

— А не примут — сразу пиши мне, устрою тебя вместе с Роже учиться на каменщика в Мезиборже. Вдвоем-то веселей.

С такой альтернативой на завершение четырехлетних поездок с Жидова двора в белое бетонное здание с видом на Пражский Град Франтишек покидает родную полуразвалившуюся и до нитки обобранную деревню.

Перед зданием гимназии — толпа, как на митинге. Все четвероклассники — а их значительно больше сотни, последний из параллельных классов обозначался буквой «е», — многие с родителями, а то и одни родители, толпятся перед стеклянными дверьми, на которых в алфавитном порядке вывешены списки учеников, допущенных в пятые «а», «б», «в» и «г». Значит, стало на два класса меньше, из чего следует, что шестидесяти ученикам придется волей-неволей примириться со столь устрашающей «практической жизнью».

Не успел Франтишек насладиться тихим счастьем, нахлынувшим на него, когда он увидел свою фамилию в списках, как ему пришлось выслушать настоящую проповедь классовой ненависти. В списках нет Веселого (национальное управление), Зимы (генштаб), нет и фамилии юного идеолога и еще нескольких «правильных» учеников, всегда и в любых ситуациях задававших правильный, самый правильный тон. А поскольку кварт было шесть, то всюду слышатся такие речи:

— Этого следовало ожидать…

— Мстят через детей…

— А меня вовсе не огорчает, что моего сына нет в списках, — разглагольствует седовласый господин в золотых очках, поблескивая золотыми зубами. — Представляю, чему они там научат, в их Единой школе! Я-то знаю, что делается в школах России. Сплошная политика — и выходят одни болтуны да недоумки.

В стайке дам, будто собравшихся вокруг чайного стола или в кафе, слышится:

— Единая школа — это значит, что интеллигентным детям придется учиться вместе с дураками. Учитель, конечно, вынужден будет возиться с отстающими, и наши дети пострадают…

А какой-то элегантный лысый толстяк возмущается:

— Нет, вы посмотрите, сколько здесь новых фамилий! Как они-то сюда попали? Вот вам первые плоды Единой школы. В гимназию, в это учебное заведение для избранных, хлынули ученики городских училищ, куда принимали кого угодно, если только те не попадали в специальные школы для дефективных. Представляете, сколько пройдет времени, пока они догонят программу. Да им этого до самого выпуска не удастся. Не хотел бы я видеть будущих врачей и юристов…

Стройный мальчик спортивного вида водит пальцем по списку и вдруг, наткнувшись на одну из фамилий, словно обжегшись, отдергивает руку. Это движение не ускользает от Франтишка, и он следом за мальчиком выбирается из толпы. И оба уходят — рядом, но сохраняя такую независимость, чтоб каждый мог отделиться в любой момент. Новенький со вздохом произносит:

— Хотел бы я знать, правда ли, что в гимназии так уж страшно…

В этот момент и родилась первая большая дружба Франтишка; эта дружба окажет очень сильное влияние на ту часть его жизни, которая зовется юностью.

«Соколы» «Побелогорской жупы» укладывают последние кирпичи, волокут к пристройке старые распиленные рельсы — они пойдут вместо потолочных балок — и уже начинают штукатурить свой будущий клуб. Наконец-то — для этого понадобилось несколько лет — в недрах кладненских домен исчезают расстрелянные локомотивы; с тупика у станции снимают старые рельсы, разрезают на куски автогеном, и люди, словно предвидя в будущем нехватку строительных материалов, растаскивают их без помех, кто как может.

Добровольные труды «соколов» подходят к концу, и это хорошо. А то уж слишком много односельчан перешло от снисходительных усмешек к недовольству такой ненужной работой. Воскресники в кладненских шахтах и литейных цехах становятся обычным явлением и даже своего рода привилегией. Дребезжащий обшарпанный автобус, отъезжавший от табачного киоска по воскресеньям, теперь совершает два рейса. Первый — в субботу вечером, чтоб отвезти добровольцев в ночную смену. Второй — в воскресенье утром, увозя тех, кто едет в дневную. Если во времена нежного детства Франтишка мерилом положения в обществе считалось обладание тропическим шлемом и баррелем, а также принадлежность к одному из лагерей, отражавших социальное расслоение деревни, то сейчас единственным мерилом этого служат поездки в раздрызганном автобусе. И сверстники Франтишка делятся теперь на две части. Одни ездят в этом автобусе на воскресники, другие нет. Те, кто ездит, составляют высший слой общества. У них свой жизненный ритм, свой статут, у них есть все, что делает союз союзом — в это понятие следует включить внутреннее единство по отношению к общей цели и ревнивое неприятие тех, кто по той или иной причине к этому союзу не принадлежит. И что самое странное — такого рода спортом увлеклась не только молодежь, но и остальные, независимо от возраста. Однако есть в этом явлении и элемент абсурдности.