Карел Мисарж - Окраина

На следующий день отец воришки совершил нечто нелогичное, нетрадиционное, противное обычаям. Он остановил на дороге упряжку пони и самым банальным образом влепил пару затрещин юноше, который столь охотно катает мальчишек… Но все это не более чем, скажем, веснушки на красивом лице, мелкий изъян, он никого не возмущает и не расхолаживает тех, кто решил протянуть руку всем и жить со всеми в мире.

Единственное, что нарушает перемирие, — это окна в Национальном комитете, которые долго, очень долго светятся в ночи, да еще вести, одна за другой: сначала — что эмигрировали два сына помещика Мотыки, затем — что арестован сын крупнейшего в округе землевладельца, тот самый сын, про которого в свое время ходили слухи, будто он на собственном самолете громил где-то за границей гитлеровские полчища; в довершение бед у папаши арестованного сгорела молотилка.

Наладившуюся было идиллию мирного добрососедства разом разбила весть, вызвавшая куда более сильный шок, чем известие о конце войны. Конца войны, как бы ни был он далек, в Уезде ждали все. Ждали те, кто на железной дороге, в литейных цехах или на шахтах делал все, чтобы приблизить его; но точно так же ожидали конца войны и те, кто принимал у себя обер-цальмейстеров СС, — арендаторы или владельцы охотничьих угодий, которые независимо от степени сотрудничества с нацистами умели мыслить логически и понимали, что войны, начавшись, неизбежно когда-нибудь кончаются, как правило не нанося ущерба владельцам обширных земель.

В одно прекрасное утро несколько малоземельных крестьян решили объединиться в кооператив. Эту новость, какой бы ошеломительной она ни была, еще можно было как-то переварить. Но совершенной уже бессмыслицей показалось людям то, что в этот Единый сельскохозяйственный кооператив, мгновенно разбогатевший за счет национализированных пятидесятигектарных владений, вступали десятки семей, обитающих в таких жилищах, в которые, не считая вахмистра Формана, патера Бартоломея да доктора Фрёлиха, не ступала нога приличного человека.

Несмотря на «добрососедские чувства» — когда-то просто фиктивные, а с недавнего прошлого имитируемые довольно удачно, — не было в Уезде помещика, лавочника, чиновника, который бы хоть один-единственный раз зашел в чье-нибудь обиталище в Леске, в Жидовом дворе, в Казарме или в Новых домах. И вдруг в один день, после долгих десятков, а может, и сотен лет, всё, что ютилось в этих норах, хлынуло наружу, со всеми своими болячками, телесными и душевными изъянами, и, как о чем-то естественном, заявило о своем желании тоже охотиться на зайцев и решать, на каком поле в будущем году сажать картофель. В деревне из-за всего этого — полный бедлам.

Самые неуемные фантазеры уже осматривают национализированные дома богачей, выбирая для себя и своей семьи самые светлые, сухие и просторные комнаты; самые большие дураки ссорятся из-за того, кому в чьей усадьбе хозяйствовать; владельцы усадеб раздумывают, не лучше ли поджечь свое добро и сесть в тюрьму, а те несколько мелких собственников, которые всю эту кашу заварили, в ужасе озираются, спрашивая себя, кто же думает вообще работать в этом самом кооперативе.

Конечно, все это смятение и переполох — только на первых порах. Наступает день, когда хаос сменяется тихим ужасом, восхищением и уважением к силе, какой располагает новый режим.

Двум крупнейшим помещикам вручено постановление об их выселении из Уезда. Нравится это членам партийного комитета деревни или нет, напуганы ли депутаты Национального комитета тем, что они сами натворили, — выселение двух помещиков смахивает на похороны.

Оба помещика, как нарочно, выбрали для своего отбытия воскресный день. Но это они не нарочно. Тем, кто уезжает навсегда, нужны лошади, подводы, помощники.

Накануне вечером оба выселяемых обошли несколько домов. Сначала знакомых, потом бывших своих работников. Чтоб уложиться в один день, без помощи не обойтись. Однако у людей еще очень слаба вера в долговременность нового строя, и никто не хочет, чтоб его когда-нибудь корили за то, что он помогал «ликвидировать» деревенских богатеев. В этой деревне на стыке окраин Праги и Кладно, где человеческие чувства почти полностью съедены нищетой, никто, однако, не захотел пинать ногами упавших. Другими словами, перед нами еще один парадокс, на которые столь щедра жизнь в кризисных ситуациях.

Тогда оба помещика отправились в трактир пана Гинека, чтоб упросить кого-нибудь из спившихся, слабоумных человеческих обломков, давно утративших всякое понятие о времени и реальности: «Послушайте, господа, мы ведь ни на кого не обидимся! Говорим вам прямо: вы ни в чем не виноваты, но как же нам вывезти все до темноты? Просите за помощь, сколько хотите!» Последнее доходит до слуха человеческих обломков. Формально они вознаграждение отвергают — еще сохранились остатки чести, не утонувшие в алкоголе, — и обещают рано утром в воскресенье явиться в обе усадьбы помочь. Такое невероятное, небывалое событие, ломающее все привычные схемы, объединяет людей, хотят они того или нет.

С самого раннего утра в воскресенье весь Уезд уже на ногах. Кому не надо в шахты или к домнам, кто не служит в Праге швейцаром, солдатом, сторожихой уличных уборных, судомойкой в ресторане — все собрались у ворот обеих усадеб.

— И не совестно вам смотреть на чужую беду! — удивленно бросает мать, когда туда же отправляются и отец с Франтишком.

Однако чуть позже она не выдерживает и тоже бежит смотреть.

Все — как на похоронах: и то, что люди в черных воскресных костюмах, и то, что состав присутствующих самый пестрый. Тут и неразумные сопливые ребятишки, и оробевшие бедняги, моментально забывшие о светлых комнатах, в которых еще несколько дней назад собирались начать новую, беззаботную жизнь, а теперь не желающие иметь с этим ничего общего, и те, кто, не имея ни малейшего понятия о том, как будет строиться руководство кооперативом, уже вообразил себя управляющим, приказчиком, надсмотрщиком; толпятся здесь лодыри, воры, паразиты, мечтающие только о том, как бы пожрать дичинки, зайчатины в сметане или фаршированного фазана, куропаток и охотничий гуляш в лучшем ресторане пана Крампера; равнодушные скотницы, сезонные рабочие, которые сегодня здесь, а завтра там. Если отсутствуют духовные особы — из монастыря ли, впрочем недавно закрытого и опустевшего, или из соседних Птиц, — то этот пробел восполняется присутствием трех представителей Корпуса национальной безопасности: одного из районного отделения, двух местных.

Священный ужас, однако, длится недолго. Вскоре он уступает место вежливому любопытству, с каким люди смотрят, как выносят и грузят на подводы предметы старинной обстановки. Моментами вспыхивает даже глубокое удивление. Если никто из выселяемых богатеев никогда не заходил в жилище своих батраков, то и последние не переступали порога, отделявшего два социальных слоя, хотя бы этот самый порог был всего в каком-нибудь десятке метров. Массивная дубовая мебель, громоздкие буфеты, ковры, под тяжестью которых шатаются три носильщика — один впереди, другой посередине, третий в конце, — можно подумать, весь просторный дом был выстлан коврами сверху донизу; шеренга корзин, набитых посудой, напоминает караван в пустыне. Случаются и веселые минутки, рассеивающие общее чувство неловкости. Например, когда выносят кресло-качалку, о назначении которого зрители до сих пор понятия не имели. С таким же юмором комментируют появление большого рояля — а ведь зрители не знают, что в доме скрывается еще один. Сколько дом стои́т, никто никогда не слышал, чтоб в нем звучала музыка. Почтительный ропот вызывает фотография, огромная, под стеклом; на ней старая хозяйка дома в числе делегаток от аграрной партии и — в окружении очаровательных дам — президент Масарик. Как жаль, что столь высокие связи не принесли деревне никакой пользы! В глубине души так чувствуют все зрители, фотография углубляет пропасть между теми, кто уезжает, и теми, кто остается.