Карел Мисарж - Окраина

Так, например, заведующий начальной школой Заградничек придумал выкорчевать перед школой густые кусты сирени, бузины, боярышника, терна, а также каштаны и молодые рябины. Через репродуктор местного радиоузла он созвал добровольцев. За обычным исключением, которое составляют обитатели богатых усадеб, к школе, с кирками, мотыгами, пилами и топорами, собралась вся деревня. И за один субботний день все пространство было очищено от кустов и деревьев, за воскресенье его успели перепахать, разровнять граблями и засеять травой. Там, где так чудесно было играть в прятки, где так удачно можно было воспроизводить эпизоды из американских фильмов, в которых сыщики преследуют бандитов, а канадская конная полиция — бродяг, там возник тщательно оберегаемый газон, на который не смеет ступить ни нога школьника, ни даже курица из соседних Новых домов. А то еще все испортят!

Зато теперь если кинуть взгляд от школы, то за плоскостью искусственного газона мы не увидим ничего, кроме домишка Пенкавы, серого от засохшей грязи, дороги, над которой, как над барханами пустыни, клубится пыль, да длинной стены коровника, вдоль которой прорыта сточная канава, наполненная навозной жижей, временами таинственно булькающей и выпускающей большие пузыри. Прошли годы, пока люди, с таким рвением поспешившие на безрассудный призыв заведующего школой лишить унылый пейзаж даже скудной зелени, начали качать головами и с сожалением вспоминать, что некогда конец школьного года ассоциировался в их представлении с цветущими кустами боярышника, а новый учебный год начинался под знаком пламенеющих рябин.

Если б в ту пору кто-нибудь удумал, к примеру, что надо снести школу, строения госхоза, здание станции, он вполне мог бы рассчитывать на помощь добровольных энтузиастов. Дух беспокойства, овладевший всеми, косвенно влиял и на темпы строительства сокольского клуба. Немыслимое становилось явью. Местные помещики присылали в помощь строителям упряжки с возчиками, а вечерами собирались вокруг пристройки, растущей как на дрожжах, рассиживая на перевернутых ведрах, корытах из-под раствора и на кучках кирпичей.

Из Марианских Лазней, Карловых Вар, с таинственных швейцарских курортов и югославских Бледов слетелись все эти «патриархальные хозяева и хозяюшки», чтоб внести свою долю во всеобщее беспокойство, поиграть в «исконных крестьян», знакомых им по «Лешетинскому кузнецу», по любительским спектаклям и патриотическим опереткам, понять, чем живут люди, и сориентироваться в новых условиях, проверить, действительно ли будет осуществлено все то, чем пугают их Би-би-си и «Голос Америки».

Но повсюду они встречают холод, от которого не так далеко до ненависти и насмешки. А ведь они не делают ничего дурного, никого не обижают, напротив, даже отвечают на приветствия и сами первые здороваются с теми, кто, по их мнению, занимает видное положение в силу своей политической принадлежности.

Новак, этот популярный в Уезде распространитель партийной печати, рассыпал однажды всю мелочь — так у него задрожали руки, когда один из первых «возвращенцев» купил у него номер «Руде право». Теперь уже достаточно самой малости, и люди осознают, что от вшей действительно чешется голова, что крысиные норы по соседству с вашим жилищем — вещь неприятная, что сточные канавы кишат мухами и червями, а вонь от них бьет прямо в окна. Впрочем, строительство сокольского клуба раздражает людей не потому, что это ненужное дело, но в трактирах, в лавках, в коровниках только о том и толкуют, что эти добровольцы из богачей работают в перчатках. Загадочные высказывания доктора Фрёлиха, который, к примеру, остановившись посреди Жидова двора, вдруг произносит: «Это не деревня, а окраина Праги» — и тут же поправляется: «Нет, не окраина. Это выгребная яма Праги», воспринимают теперь уже не как блажь нередко хмельного стареющего чудака, но как точное обозначение реальности. Доктора вдруг стали приглашать на заседания Национального комитета. И уже перестают болтать о его возне с пражскими и кладненскими проститутками. Зато, когда у горчайшего в Уезде пьяницы умер третий ребенок в возрасте четырех лет (гробик с телом прислали из кладненской больницы в оберточной бумаге, обвязанный бечевкой — словно посылку ко дню рождения или к рождеству), все вдруг вспомнили, что доктор всегда восхищался вагоном, в котором живет семья этого пьяницы возле болота, образовавшегося от сточных вод пивного завода. Вспомнили, как доктор простукивал стенки этого вагона, гниющего снизу, и говорил с восхищением: «Вот это домок! Уж он-то повидал мир! Где только не побывал! Н-да, — обращался он к семерым живым еще обитателям вагона. — Туда, где он побывал, вам в жизни не попасть. Нет, туда он вас уже не отвезет. Вас он довезет разве что до могилы. А ваших пострелят — до исправительной колонии, а то и до тюрьмы!» И когда «хозяйка дома» в ужасе и растерянности от такого мрачного прогноза заплакала, доктор Фрёлих утешил ее своим равнодушным и своеобразным способом: «В тюрьме живется не худо. Я и сам там вырос. Нет, нет, бывает хуже. И кормят тебя, и крыша над головой, да и наказывают, коли есть за что» [32].

И теперь все вдруг в каком-то испуге осознают, что ничего смешного в докторовых словах нет, так же как нет ничего смешного в том, что, хотя на окошках вагона красуются беленькие занавески, пол этого примитивного жилья совсем прогнил, что обитатели его размножаются как кролики, а мрут как мухи и что утешения патера Бартоломея, который хоронит их, не очень-то отличаются от утешений доктора Фрёлиха: «Матушка, матушка, на что я вам опять понадобился? Ведь ребеночек-то ваш уже на небе, он это заслужил за все, в чем ему отказала жизнь. Чем мы-то тут поможем, ну скажите сами — чем?»

И куда реже раздается теперь смех при виде популярного разносчика газет Новака, у которого так вывернуты колени и щиколотки, что ступает он на внешнюю сторону ступней.

А старейшая в Уезде и всей округе жительница крайне удивлена, что в лавке никто больше не спрашивает, сколько ей лет. Старая ее голова не в силах постичь, почему все, словно сговорившись, нарушают правило, которое, повторяясь десятилетиями, превратилось уже в ритуал. С некоторым преувеличением можно сказать, что обе стороны — и шутники, и старейшая жительница — сделали из этого чуть ли не промысел. Бабка хочет хоть чем-то быть полезной. Ее мизерную пенсию, присылаемую по почте, до последнего гроша забирают дочь с зятем. И они злы на бабку. У других тоже есть старухи, и какую пенсию получают! А на то, что наша всех старше, ничего не купишь. Уж чего хуже, а ни с кого ничего не возьмешь…

У скольких людей работала старая! И никто из них не дал ей справки для оформления пенсии… Теперь она носит пиво каменщикам, подметает оба двора госхоза; детей ей доверить опасаются — и впрямь ведь уже толку от нее никакого! И старуха собирает колоски, случайно оставшиеся в земле картофелины, продает шиповник и на вырученные гроши покупает у пана Гинека рюмочку липкой подкрашенной водки. Иногда ее — просто так, от скуки, от нечего делать — до того напаивают в одном из шести трактиров, что она не держится на ногах — свалится где-нибудь да там и заснет. Тогда зять с дочерью избивают старуху, а внуки плачут: жалко им бабушку. Она ведь не все свои денежки тратит на липкую водку. Иногда в придорожном киоске пани Штетиновой старуха покупает кулечки запыленных леденцов.