Карел Мисарж - Окраина

Вдоль противоположной стены стоят две кровати: одна обыкновенная, деревянная, другая складная, железная и почему-то на колесиках. Остальные две стены занимают окна во двор и дверь в спальню. Над плитой на стене — полка для посуды, над дверью, под стеклом, вышитое изречение: «Пусть якорь бурей унесет — плыви спокойно: бог спасет!» Над этим двустишием — волна, как на детском рисунке, и пожелтевший парусник.

Истоптанные, с выпирающими сучками половицы покрывают мешками двух сортов: в будни-из-под картошки, по праздникам — из-под зерна.

Все дети, начиная с Франтишка, учились читать по этим мешкам. На мешках из-под зерна, под имперским орлом, распростершим крылья и несущим в когтях кружочек со свастикой, значилось: «Böhmen und Mähren», а то еще: «Österreich», «Canada», «Hungaria» [37].

В так называемой спальне негде повернуться. Бессмысленно было бы пытаться внести хоть какую-то систему в это слепое нагромождение вещей. Две кровати, еще из бабушкиного приданого, кушетка со сломанной ножкой, замененной половинками кирпичин… Когда Франтишек был маленький, они с Йиркой Чермаком играли в лошадки. Взяв в руки по половинке кирпича — это были копыта, — они разгуливали на четвереньках по квартире. То-то копыта стучали!

Печка, топившаяся опилками, два шифоньера — остаток спального гарнитура из Судетской области, — детская кроватка с прелестными ангелочками, парящими над детками, похожими на дебилов. Множество табуреток в виде полых кубов, служивших некогда для курьезной цели. В верхней плоскости этих кубов были отверстия, под которые ставилась ночная посуда… На такие кубы садились господа в замке на родине Франтишка. Затем — а может, и не сразу, а лишь по мере наполнения посудины — кто-нибудь из слуг ее выносил. После возникновения в 1918 году Чехословацкой республики подобного рода феодальные привычки ушли в прошлое, а «кресла» очутились на свалке, откуда и унес их Франтишков отец в виде почина для своего нового тогда домашнего очага. Отверстия он заколотил досками, чтоб можно было нормально сидеть, а внутри «кресел» стали складывать старую обувь: разбитые ботинки, туфли, деревянные башмаки, которые во время войны выпускали заводы Бати.

Окна спальни, забранные решетками, выходят в поле; под ними — стол, за которым каждый день занимается Франтишек. Решетки, видимо, приделаны для защиты от возможных воров — хотя трудно себе представить, чтоб какой-либо вор польстился на имущество в этом доме, — и прутья в них так часты, что Франтишек даже в детстве не мог просунуть голову. А теперь тем более. Да и зачем ему? Невозможно придумать этому жилью хоть видимость уюта, как ни скреби стены и пол, как ни переставляй горшки с цветами, и старания матери подобны усилиям бедной девчонки, собирающейся на танцы. Выпросит платье у подружки, причешется в парикмахерской, надушится, намажется, но выдадут ее большие руки с красной потрескавшейся кожей…

Наивные попытки матери предотвратить уход сына, заменяя на полу мешки из-под картошки мешками из-под зерна, вызывают тягостное чувство, раздражают и достигают противоположного эффекта. А когда мать вдобавок к этому начала еще и покрикивать на остальных детей, чтоб не мешали Франтишку учиться, когда она взяла обыкновение с наигранной небрежностью спрашивать его по утрам, в котором часу он вернется домой, чтоб собственноручно приготовить для него любимое кушанье, то это только ускорило решение.

Он сообщил приятелю, что принимает предложение, и оба искренне тому рады. Еще с гимназии они проводили вместе большую часть времени, вместе пошли в институт, ежевечерние отъезды Франтишка всегда захватывали их врасплох, в ту самую минуту, когда им меньше всего хотелось расставаться. Франтишек рад еще и тому, что отныне все его дальнейшие поступки будут совершаться вдали от семьи, которую сама возможность его ухода из дому повергла в совершенно непонятную растерянность.

Можно было, конечно, точно назначить день переезда, чтоб тяжесть этого дня равномерно распределить на несколько предшествующих, но Франтишек об этом не думает, он занят мечтами об удобствах пражской квартиры, впрочем еще вовсе ему не знакомых.

Но в одно прекрасное воскресенье, сам не зная почему, он вдруг решает уехать именно сегодня и начинает укладывать свой скудный гардероб в фанерный чемоданчик ярко-красного цвета. И попадает в совершенно неожиданную ситуацию. Ибо отец еще ничего не знает о его решении. Мать, видимо полагая, что, переставив по-другому цветочные горшки и приготовляя для сына тушеного кролика, сумеет вынудить его изменить свое решение, ничего не сказала мужу. А Франтишек, считая, что родители переговорили обо всем, восхищался тактичностью отца; теперь он стоит перед неприятной необходимостью еще раз объяснять, что на последнем курсе института приходится больше заниматься, особенно по вечерам, и что часы, проведенные в скудно освещенных и плохо отапливаемых вагонах, — потерянное время. К счастью, отец оставляет свое мнение на сей счет при себе и даже, кажется, соглашается с сыном. Отец — человек практический, привыкший соразмерять средства с целью.

В тишине, от которой прямо-таки звенит в ушах, Франтишек захлопывает крышку красного чемоданчика. Потом, словно между ним, родителями и остальными детьми происходила ссора и миротворцем выступает именно он, Франтишек разводит руки и дружеским тоном произносит:

— Через неделю, в воскресенье, приеду.

Он еще не знает, что отныне всегда будет приезжать домой только по воскресеньям.

— Приезжай, будем ждать тебя, — сдавленным голосом откликается мать.

— Ну, до свиданья.

— До свиданья.

И все, с приятными улыбками, покивали головой. Захлопнулась за Франтишком одна дверь, другая. В калитке Жидова двора он оглядывается и замечает на ступеньках крыльца маленькие мамины резиновые сапоги, измазанные навозом, а за окном, отдернув занавеску, теснится вся семья. Франтишек впервые переживает такие сцены, и потому на сердце у него легко, а на глазах сверкают слезинки. По миру, разбитому вдребезги, он шел, до сих пор не задетый ни единым осколком, уверенный в своем маленьком счастье, состоящем в возможности и праве находить прибежище в бедных стенах родного дома, под любовной опекой матери. Теперь все будет зависеть только от него. Первые решения, как правило, несложные, дальнейшие бывают серьезными, а те, что следуют за ними, определяют всю жизнь. Но всегда вначале — первое решение, оно ключ ко всем остальным, хотя его-то мы обычно забываем.

Франтишек идет мимо длинного серого коровника, который подмигивает ему маленькими слепыми окошками. Из ворот коровника женщины вывозят тележки с высокими бортами, наполненные тяжелым мокрым навозом. Среди женщин и совсем молоденькие, которым едва исполнилось пятнадцать, и старые бабки. На всех серо-синие застиранные халаты, у всех напряжены мышцы ног; у одних икры белые, стройные, у других — страшного фиолетового цвета, со вздутыми узлами вен. Волосы растрепались, висят космами — волосы серые и тонкие, как мышиные хвостики, и мягкие, отливающие червонным золотом в лучах закатного солнца. Дорогу пересекли две доярки со столитровым бидоном. У бидона два металлических ушка, через которые продет длинный деревянный шест, его концы покоятся на плечах доярок. Лица их горят алым отсветом заката, и бидон между ними как исполинская капля свинца.