Николас Спаркс - Три недели с моим братом [litres]

Камбоджа, как и многие азиатские страны, в совершенстве овладела искусством пиратства. В здании «Русского рынка» сидели сотни продавцов, предлагающих все – от пиратских ДВД до пиратской одежды. ДВД стоили по три доллара, а джинсы якобы фирмы «Гэп» шли за полтора доллара.

Рынок был переполнен – похоже, каждый недавно прибывший в страну турист решил посетить его именно сейчас. В нашей группе было довольно много состоятельных людей, которые могли позволить себе купить дома подлинные изделия, однако чуть ли не каждый из них вышел с рынка с полными сумками дешевого барахла.

Традиционного фуршета не предвиделось, нам заранее предложили заказать столик в одном из ресторанов нашей гостиницы, раз уж она может похвастаться чуть ли не лучшей кухней в Камбодже. Мы с Микой забыли сделать заказ и поужинали в одном из баров. Он был почти пуст, и мы поели за полчаса.

Поначалу мы чувствовали себя разочарованными, однако вкусный ужин улучшил наше настроение. Позже выяснилось, что этим вечером в ресторанах, как назло, все шло наперекосяк. Тем, кто забронировал столики, пришлось дожидаться несколько часов. Печи ломались, повара не справлялись, блюда получались невкусными – закон Мерфи действовал в полную силу. Закуски приносили через полтора часа, основное блюдо появлялось еще два часа спустя. Может, в иное время это не так сильно раздражало бы людей, но мы были в пути почти тринадцать суток, мы устали, а наутро нам предстоял ранний подъем, чтобы ехать в аэропорт для полета в Джайпур. В общем, все хотели поспать восемь часов, как мы с Микой, но проспали не больше пяти.

В номере мы с Микой вновь смотрели шоу «Охотник на крокодилов» – единственное англоязычное шоу на единственном обнаруженном здесь нами канале «Си-эн-эн». Как ни включишь телевизор – по нему показывают это шоу.

– Эта змейка настоящая красотка, – говорил Стив Ирвин, самый экзальтированный ведущий Австралии. – Посмотрите на ее цвет. Она великолепна, правда? Но малышка опасна – один ее укус может убить десять мужчин!

– Он рехнулся, – сказал Мика.

– Он всегда такой. Мои дети обожают смотреть его передачи.

Мика долго молчал, и я решил, что он уснул. Однако потом я взглянул на него и увидел, что брат смотрит в потолок.

– О чем задумался? – спросил я.

Ответил он не сразу.

– О том, что мы сегодня увидели. Ну, рано утром. Тот музей, «Поля смерти»…

– Чудовищно, правда?

– Да. Я ужасно расстроился, – кивнув, глухим голосом ответил брат. – Мне стало жалко тех людей, весь мир и вообще все. А еще я ощутил себя опустошенным. Подобное не должно происходить. Похожие чувства я испытывал после смерти мамы.

Я ничуть не удивился его словам. Всякий раз, когда кто-нибудь из нас огорчался, разговор сворачивал на нашу семью.

– Ты заметил, что чуть ли не все в этом путешествии старше того возраста, в котором умерла наша мама? – спросил Мика. – Просто не верится, что прошло уже тринадцать лет.

– Да, не верится.

– Ты понимаешь, что меньше, чем через десять лет мы с тобой достигнем возраста, в котором умерла мама? Пейтон исполнится всего одиннадцать лет.

Я молчал.

– Так странно… – с глубоким вздохом заявил брат. – Когда я думаю о маме, я не могу представить ее старой. В моем воображении она такая, какой я видел ее в последний раз. Я совершенно не представляю, как она могла бы выглядеть сейчас… – Он осекся, помолчал и спросил спокойным тоном: – А знаешь, о чем я жалею?

Я выжидающе смотрел на него.

– Что я так и не попрощался с ней. Вы с Кэти попрощались, когда уезжали, а я тогда опаздывал в Канкун и даже не додумался позвонить. А когда я увидел ее в следующий раз, то она уже не походила на мою маму, и мы обсуждали донорство ее органов. Это было как во сне. У меня сердце ноет при мысли о том, что она так и не понянчила своих внуков, не узнала, что ты стал писателем, не увидела Кристину или наших детей… Мама стала бы замечательной бабушкой… – Мика замолчал.

– Я тоже по ней скучаю, – тихо сказал я.

Несколько месяцев после похорон мамы мы с трудом возвращались к обычной жизни. Никто не знал, как себя вести и что делать. Мика, Дана и я пытались поддерживать друг друга и отца. Каждый раз, когда кто-либо из нас начинал плакать, остальные тоже разражались рыданиями. В итоге каждый пришел к независимому решению, что плакать не нужно. И мы перестали плакать, по крайней мере, когда были не в одиночестве.

Мамы не стало, хотя иной раз возникало странное ощущение, что она еще здесь. Все в доме носило ее отпечаток: то, как в шкафу лежали приправы, как на полках стояли фотографии, цвет стен, ее халат на стуле в спальне… Куда бы мы ни посмотрели, все напоминало о ней. Иной раз, стоя на кухне, я словно ощущал ее присутствие. Я искал знаки: движение на границе зрения или качнувшиеся ветви деревьев – я жаждал получить свидетельство того, что ее душа осталась с нами. И не получал.

Дом постоянно напоминал о маме и вместе с тем казался опустевшим. Из него ушли жизнь и веселье; задорный смех больше не отражался эхом от стен. Иной раз мы подумывали передвинуть мебель или убрать самые явные признаки присутствия мамы. Ее сумочку, например. Она постоянно клала ее на корзину у двери, и долгие месяцы никто из нас не осмеливался убрать сумочку в чулан или открыть и посмотреть, что внутри. Мы и так знали, что там увидим: наши фотографии, письма ее матери, губную помаду и прочие мелочи – слишком личное, слишком… ее , мы не могли коснуться этих вещей из странного опасения предать память мамы. Мы не хотели забывать маму, и эти вещи в некотором смысле были единственным, что от нее осталось. Сумочка будто стала нашей молчаливой мольбой о ее возвращении.

В тот год мы не праздновали Рождество дома. Впервые мы отмечали его у родственников. Невзирая на приятное общество, у каждого из нас в душе царила пустота. Мама умерла, и Рождество, справляемое дома, уже никогда не будет таким, как прежде.

Мы с Кэт привыкали жить вместе и заботились об отце. Каждый четверг мы откладывали в сторону все дела и водили отца в кино или на ужин.

Мика и Дана решили снимать одну квартиру на двоих. Жили они теперь всего в паре миль от дома и тоже решили приглядывать за отцом. Смерть мамы тяжело сказалась на нас, однако по отцу она ударила гораздо сильнее. Я не всегда понимал их отношения, но родители прожили вместе двадцать семь лет, и после смерти мамы мир отца изменился внезапно и всецело.

Теперь он жил, словно повинуясь инстинкту. После похорон он начал носить черное, одно лишь черное. Поначалу мы решили, что это пройдет, но шли месяцы, и мы начали понимать, как тяжело отцу без мамы. Он зависел от нее так же сильно, как мы. Он не умел жить без нее: они поженились в юном возрасте, и у отца не было опыта одинокой жизни. Он потерял лучшего друга, любовницу, доверенное лицо и жену разом. И, как будто этого было недостаточно, он потерял единственный способ жизни, который знал. Ему пришлось учиться готовить и убирать дом, он утратил приличную часть семейного дохода и учился экономить. А также полагаться на своих детей, которых, по большей части, воспитывала его жена. Мы любили отца, и он любил нас, но, откровенно говоря, он знал о нас слишком мало, и мы о нем тоже. Мы изо всех сил старались заполнить возникшую в его жизни пустоту и постепенно заменили ему маму в некоторых сферах жизни.