Яра Рибникар - Ян Непомуцкий

Мы давали концерты или играли в карты. За обедом или ужином мы никогда не бывали одни. Мне ни разу не выпал случай проникнуть во внутренний мир этого одинокого человека, окруженного льстецами и славой, поистине настоящей славой. С триумфом прошел он по мировым сценам. Где его только не носили на руках — в Лондоне, Нью-Йорке, Париже, Риме. Я встречал его публику всюду, она старела вместе с ним и была готова простить ему неясность тонов или отсутствие юношеской силы и блеска, некогда приводивших их в экстаз.

После исключительно успешного концерта в Вене, где Доминик пользовался особой любовью, он раскрылся передо мной в первый и последний раз. Вена всегда действовала на него возбуждающе, там его принимали как родного, билеты на его концерты бывали распроданы за месяц вперед. Но даже и в Вене мне жаловались, что он злоупотребил их любовью, заполонив программу последних гастролей исполнением собственных сочинений. Он надеялся завоевать славу и как композитор и убедить их в оправданности своих творческих амбиций. Однако его композиторский талант был весьма средний и ничем не выделялся из эклектической романтической продукции того времени. В эпоху зрелого, уже немного отцветающего импрессионизма рядом с великими именами Дебюсси, Равеля и новыми звездами, как, например, Онегер, Хиндемит, Барток, Стравинский, Прокофьев, Шостакович, музыка Урбана выглядела устаревшей и рутинной. Чувствуя снижение исполнительского мастерства, он думал сочинением музыки возместить прорехи на небосводе своей мировой славы. Но он понимал, что эпохальных произведений он не создал. Обычно мы исполняли его Четвертый концерт, организаторы гастролей протестовали, в Швейцарии и Голландии, например, ему с трудом удалось отстоять свою программу. Я ему сказал тогда (после одной такой дискуссии, на которой присутствовал), что в творчестве любого композитора нет равноценных произведений, что важно творить и творить, и если тебе суждено создать гениальную вещь, ты ее непременно создашь. Урбан, видимо, почувствовал, что я это сказал для того, чтобы его утешить. Посмотрел на меня и не проронил ни слова. В Вене мы играли в зале с прекрасной акустикой, все билеты были проданы, успех полный. Когда, в тот же вечер после утомительного сидения за ресторанным столом с представителями музыкальной общественности мы отправились в свои комнаты, я пожелал ему спокойной ночи.

Он остановился, взглянул на меня и сказал:

— Если бы можно было уснуть и больше никогда не просыпаться.

Я с ужасом посмотрел на него, он по-детски рассмеялся, как бы недоумевая: что поделаешь? Потрясенный, я не нашел, что ответить, и он ушел.

Сразу же после нашей первой и единственной генеральной репетиции еще в Опатии я долго размышлял над тем, какую же музыку я понесу теперь по свету. Тон его скрипки был теплый, но без того живого огня, что неодолимо покоряет человеческий слух, который можно сравнить лишь с человеческим голосом исключительной чистоты — сопрано или великолепным тенором. Урбан искал идеальный скрипичный тон, чудесный звук грез магического свойства, когда кажется, что птица выпорхнула из вашей груди; он словно слышал его где-то внутри себя, напрягал слух, чтобы обнаружить его в комнате, в зале, в саду, всюду. Все время, пока мы совершали турне, он затягивал струны на скрипке сильнее, чем требовалось, и перед самым концертом разыгрывался в течение часа в комнате за сценой, извлекая из инструмента резкие, вызывающие, неприятные звуки. Мне было стыдно; опасаясь, как бы их кто-нибудь не услышал, я тихо выходил в коридор, чтобы убедиться, нет ли кого-нибудь поблизости. Он извлекал звуки, которым ни в коем случае не было места в предстоящем концертном выступлении. Рвал, насиловал струны, а я чувствовал себя соучастником этой грязной работы. Я никогда его не спрашивал, зачем он это делает. Я вообще ни о чем никогда его не спрашивал, как, впрочем, и он меня. Но дело было не только в тоне его скрипки. В некоторые номера его программы вкрались ошибки, которые он не исправлял. Даже не пытался их исправлять, пренебрегал ими, словно не замечал. Подавляющая часть публики обычно и не догадывается об этих упущениях, а его почитатели, ослепленные именем и внешней самоуверенностью, — держался он всегда так, словно родился на сцене, — вообще не понимали, что Доминик делает. Ему по-прежнему было подвластно все, его левая рука в особенности двигалась с птичьей легкостью и совершенством, интонационный строй его игры был безукоризненным. Но жил он в основном прошлым капиталом, своей старой славой. Я понял это в первые же месяцы работы с ним и примирился. Без всяких иллюзий вошел я в компанию Доминика и таким образом оказался в положении белой вороны среди окружавших его льстецов.

После Вены мы поехали во Францию. Там мое уважение к Урбану возросло. Всюду билеты на концерты были распроданы. Восторги французов меня озадачили. Я знал их вежливое равнодушие ко всему нефранцузскому. Один парижский профессор понятия не имел, где находится Прага. Путал ее с Пештом. У них, думал я, есть Атлантика, Средиземное море, лучшие в мире виноградники, самые высокие в Европе горы, леса, старая готика, литература, какая мало у кого есть, живопись на все вкусы — старая и современная, где им принадлежит первое слово, нет, французы, справедливо влюбленные в свою прекрасную страну, могут позволить себе вежливое равнодушие. Поэтому они и удивили меня своим приемом Доминика. Кроме Парижа, лишь в Страсбурге, Лионе, Бордо и Марселе музыка серьезно культивировалась и имела богатые традиции. В других же местах я сталкивался с глубокой музыкальной провинцией, в которой успех Урбана еще ни о чем не говорил. Не только в Париже, Лионе, Бордо, но и во всех городах и городишках у Урбана была своя публика. Это был триумфальный поход через Францию.

В Праге мы исполняли Крейцерову сонату. Импресарио Урбана был против. Мне пришлось напомнить ему контракт, который предусматривал мое участие не только как аккомпаниатора, но и как равноправного пианиста при исполнении сонат. Знаю, что соната прошла блестяще. Никогда больше я не играл Крейцерову сонату. Вообще сонат никогда больше не играл.

Варшава. Лодзь. Брно. Берлин. Успех в Берлине был подобен успеху во Франции. Я был в гостях у Анзорге. Собралась вся семья. Расспрашивали о Советском Союзе, о революции, гражданской войне. Меня удивило отсутствие ненависти и презрения. В кругах, в которых я вращался до сих пор, обычно встречалось более или менее враждебное отношение к русской революции.

Лейпциг, город Баха, который, правда, при жизни не признавал Баха, но искупил свою вину искренним культом его творений с начала девятнадцатого века и до наших дней, город великолепных музыкальных традиций, прославленной консерватории, великих имен — Шуман, Мендельсон, Клара Вик, город музыкальных издателей, какими были Петерс, Брейткопф и Хертель, город знаменитых роялей «Блютнер»… и так далее. Музыкальная Мекка.